Профессор Влад

Бедный старик так и не оправился после своего геронтосанатория. Выглядел он в последнее время — хуже некуда. Одрябшее лицо пожелтело и, казалось, усохло; на правой щеке появилось тёмное пигментное пятно; под глазами, которые то и дело слезились и казались воспалёнными, набрякли бурые мешки, — а страдальческие складки от уголков губ к подбородку поселились на лице, видимо, навсегда. Рот напоминал теперь отрицательную параболу, ветви которой грустно смотрели вниз — параболу, чья формула приблизительно равнялась минус иксу квадрат, делённому на шесть (и хорошо ещё, что не кубическую параболу, в которую он неминуемо превратился бы, вздумай Влад доиграться до инсульта!) Время от времени на «точках экстремума» этой параболы появлялась белая пена слюны, которую я, боясь унизить профессора, незаметно снимала поцелуем.

Впрочем, тот уже ни к чему его не обязывал. Наши ночи, когда-то разнообразные, были теперь похожи одна на другую, словно человеческие лица, — и тихие, неторопливые, словно бы из мрака ткущиеся беседы всё чаще сводились к банальным стариковским жалобам на правительство, больную печень, растущие цены и хамство трамвайных попутчиков. Порой я нет-нет да и забывалась, пытаясь возродить былую страсть, — но Влад, как правило, сурово пресекал эти попытки: его-де в последнее время беспокоило сердце. — Кстати, Юлечка, вы не помните, выпил ли я свои тридцать капель валокордина?..

Да-да, и память его, когда-то столь цепкая и вместительная, начала сдавать. Он вечно что-то терял, что-то путал, метался в каких-то поисках, не приводящих ни к чему, кроме слепящей вспышки бессильного гнева, — и кое-что из утраченного (к примеру, увесистая стопка закапанных студенческим потом курсовых, которую я сама же, своими глазами видела у него на столе!) так безвозвратно и кануло в Лету. Он не помнил, когда у него кафедра, а когда — учёный совет, когда визит к эндокринологу, а когда — корпоративное торжество… да что там! — проще было бы перечислить всё, что он помнил. Я старалась по мере сил помочь ему — даже завела специальный еженедельник для его «дел», — но эта хилая контрмера выручала ровно настолько, насколько сам Влад находил нужным оповещать меня о своих планах.

А как изменился его характер! Задеть его за живое было теперь проще простого: всегда присущая ему холодная ирония — может быть, одна из лучших, интереснейших черт его личности! — переродилась в злобную язвительность, которая всё чаще выплескивалась на самого близкого человека: на меня. Тот случай в театре был одним из самых безобидных в моей коллекции; дальше — больше. Как-то я пришла к нему в страшнейшую метель — закутанная с головы до ног и все равно замёрзшая; стоя в тёплой, светлой прихожей, не торопилась раздеваться — хотелось хоть немного отдышаться и придти в себя. Стягивая с меня шерстяные перчатки, Влад небрежно и, как мне показалось, без особого интереса спросил:

— Что, холодно на улице?..

— 7 градусов ниже нуля, — со знанием дела ответила я — и на всякий случай добавила:

— По Цельсию…

Как раз в то утро я добросовестно выслушала прогноз погоды по радио; это меня и сгубило. Как его тут понесло! — Да плевать я хотел на вашего Цельсия!!! У меня у самого есть термометр!!! Я спросил, ХОЛОДНО ли, холодно ли ВАМ?! Ваше личное, субъективное восприятие, ощущение, чувство… — и пошло, и пошло; когда он, наконец, иссяк, отвечать на вопрос было уже бессмысленно — от неловкости за него и за себя меня аж в пот бросило, и я вынуждена была снять не только шубу, но и свитер, под который была поддета старая дядина футболка.

А однажды… нет, вы слушайте, слушайте, коллеги!.. — произошёл вот какой случай. Мы сидели за его рабочим столом — разбирали мои дипломные наработки; «Пентиум» Влада не был включен — и в мёртвом, пустом экране вдруг отразились, как в зеркале, наши лица: моё, самое обыкновенное, гладкое, стандартно-девичье, в обрамлении прямого каре — и его, уникальное, единственное, полное всевозможных впадин, рытвин, вмятин и бугров. Сама не знаю, как это я подумала вслух: скорее бы состариться, может, тогда и моё лицо покроется морщинами и станет таким же красивым и значительным, как у него, — но Влад вдруг разъярился и, брызгая слюной, завопил, чтобы я заткнулась!.. перестала глумиться над его почтенным возрастом!.. Тут он кстати прошелся и по Гарри, которого с некоторых пор называл не иначе как «этот пучеглазый»: «вот уж кому морщины точно не грозят, — язвительно заметил он, — слишком уж он туп, ваш тайный возлюбленный». А это-то к чему, хотела спросить я, но Влада было уже не остановить: он завёлся.