Профессор Влад

Влад описывал мне всё это с тихим смехом, — но, чем дольше я слушала, тем страшнее мне становилось. Смех его звучал как-то неестественно; я явственно слышала в его голосе неуверенность и, пожалуй, страх. В глазах читался вопрос: «Не постарел ли я, не превратился ли и впрямь в глубокого старца?»; я понимала, что Влад ждет от меня ответа или хотя бы знака. Но что я могла ему сказать? Любые проявления сочувствия, попытки разубедить тут же превратились бы в свою противоположность — он сразу почувствовал бы фальшь. У меня был лишь один способ доказать, что в его пороховницах ещё есть порох, — к нему-то я и прибегла, когда история о зверствах «Геронтума» подошла к концу. В спальне, на тумбочке, в массивной вазе стояла моя роза — она уже полностью распустилась, но я без сомнения узнала её по ярко-алому окрасу, огромным шипам и валяющемуся внизу, на полированной поверхности, спиралевидному обрывку золотистой ленты.

5

В начале зимы мы с Владом, решив придать нашим отношениям культурный оттенок, собрались в театр. На что, куда идти — мне, не ахти какой театралке, было, в сущности, всё равно, так что, выбирая (Влад с удовольствием препоручил мне инициативу), я руководствовалась, в основном, соображениями удобства. Не своего — профессорского. А то он вечно ворчал, что, мол, терпеть не может «тащиться куда-то за тридевять земель», — и даже старый добрый «Современник» его теперь не устраивал: «Как будто на работу едешь».

В итоге у меня в кармане оказалось два билета в крохотный «молодёжный» театрик — бедненький, малоизвестный, ютящийся в тесном подвальчике с плохой акустикой — зато в соседнем Калмыкову доме, что, по-моему, с лихвой искупало все недостатки. Зрелище, можно сказать, преподносилось Владу в постель, на блюдечке с золотой каёмочкой — пусть-ка теперь попробует отговориться нехваткой времени, усталостью или скверным самочувствием!.. (Тем более что идея была его!)

И всё-таки без осложнений не обошлось. Когда я выложила перед Владом два кривоватых, аляповатых кусочка бумаги, тот деловито спросил:

— На что?

— На «Мастера и Маргариту», — гордо ответила я.

— Терпеть не могу Мастера и Марга… — начал было профессор — но, взглянув на моё лицо, осёкся, закашлялся — и, вчитавшись в набранный микроскопическим шрифтом текст на обороте, бодро проговорил: — О-о, мюзикл!.. Обожаю. Встречаемся в фойе?.. Только, пожалуйста, — тут голос его стал строгим, — никаких джинсов и свитеров: на вас должны быть туфли и классическое вечернее платье. У вас есть вечернее платье, Юлечка?..

Платье, разумеется, нашлось — длинное, тёмно-вишнёвое, с глубоким у-образным вырезом: мама милостиво дала мне его поносить на вечер, равно как и чёрные лакированные туфли на высоком каблуке, купленные специально для торжеств. Сам Влад, всегда любивший принарядиться, тоже явился при параде — в элегантной шоколадной тройке, красиво оттенявшей его серебристую шевелюру, при (зеленоватом с искрой) галстуке, в начищенных до блеска тупоносых ботинках. Отражённая в узких зеркалах на стенках прямоугольных колонн, наша пара показалась мне умопомрачительно эффектной, чему, кстати, не в последнюю очередь способствовала и разница в возрасте, на сей раз отнюдь не превратившая нас, как обычно, в банальных дедушку с внучкой, а, напротив, как бы изящно намекнувшая на некое оставшееся за кадром Владово благосостояние. Кстати, как он находит моё декольте, украшенное тонкой бриллиантовой подвеской на бархатном шнурке?.. Влад одобрительно кивнул головой, галантным жестом подставил мне локоть — и мы чинно, не спеша, об руку направились к загадочному, тёмному, прикрытому тяжёлой портьерой проёму, где уже поджидала нас, гостеприимно улыбаясь, вполне одетая, но с приклеенным багровым шрамом вокруг шеи Гелла-билетёр.

«Мастера…» давали в оригинальной, осовремененной (это был даже не мюзикл, а рок-опера), почти пародийной форме: действие было перенесено в наши дни, что серьёзно сказалось на сюжете, из которого режиссеру пришлось выкинуть все характерные бытовые сцены. В итоге фабула спектакля выглядела примерно так. Издатель по фамилии Латунский наотрез отказывается публиковать роман Мастера, мотивируя это тем, что (козлиным тенором): «коммерчески невыгоден, невыгоден проект!»; а называется роман — «Иисус Христос Суперзвезда», ни больше ни меньше (арии для цитат из него режиссёр позаимствовал у великого Уэббера, о чём было честно предупреждено в программке). В конце первого действия у Мастера, творившего, как и полагается, за компьютером,

В довершение беды

Вдруг заглючили винды, —

чем и спровоцировали режиссёра на балетный номер в исполнении семи юношей в чёрных, усыпанных разноцветными окошками трико, — это и были те самые «винды», которые в финале танца окончательно «гробанулись», в красивых позах расположившись на полу.