Первая листва на липах. И — пронизанная утренним солнцем — такая же на смоковнице. Изобилие, светоносность, скорее золото, чем зелень, свежесть их всех. Дыбящиеся листья смоковницы, свисающие — липы. Они как будто и вправду горят; они преображают утренний свет в узоры орнамента, прозрачные веера, сияющие чаши: зелень сверкает, как поток. Проклевываются, разворачиваются, разгибаются, разглаживаются, вися или торча на ветках.
Приближаясь к смерти, нужно повернуться к ней спиной, чтобы видеть только жизнь.
На этрусских надгробьях из обожженной глины, в Лувре, женщина часто держит в руке веер. Смерть и беззаботность, легкомыслие, изящество — смерть и это дуновение ветра, которое вдруг освежает уже спящие, нездешние черты.
Два сна о семейном ужине, где я прислуживаю за столом: дядья, тетушки, все уже умершие. Как будто на несколько шагов стал к ним ближе.
В последней книге Тома «Радость жить» — чудесное название для чудом живущего человека — столько трогающих за душу фраз, которые для меня подлинные просветы, грустные и озаряющие разом, необычайно близкие к лучшему, что я смог бы придумать сам, но мне никогда так не написать:
Может быть, однажды, в особенно непримиримом настроении, я решусь и вычеркну из числа друзей всех, кому эти содрогания слов ничего не говорят.
Вальзер[154] и Дотель, такие похожие в своем простодушии.
В поезде на Мюнхен, идущем по берегу Невшательского озера оттенков стали: всюду изобилие зеленых насаждений, и все-таки полное убожество архитектуры, если сравнить ее с прекрасными старыми домами в последних селеньях на берегу, выглядит как предвестье конца света.
Почти поражаешься, замечая среди этих тщательно выстроенных декораций обычные полевые цветы — шалфей, мак; вот так же я поразился, увидев, как над садиком наших друзей в Голландии протянулся выводок цапель. Стихи — из разряда этих цветов, этих утесов, ничего общего с остальной архитектурой, ничтожной и вездесущей, они не имеют. Только не нужно принимать эти слова за избитое сожаление о потерянном рае.
Перечитал сборник стихов Кристины Лавант, составленный Томасом Бернхардом[155]. Прекрасно, как старые распятья деревенских церквей, как старая тканина — суровая, жесткая.
Птица на другой стороне поля ныряет в лес, под сень деревьев, теснящихся на опушке: не знаю, чем она меня так тронула.
Но может быть, это не так уж трудно понять: птицы, особенно такие крупные, как эта сойка, почти всегда свободно передвигаются в пустом пространстве. А тут всё меняется, как будто она вошла под домашний кров, в зеленый приют.
Думал об Анри Тома, о посланной ему открытке, где изображен лекиф в форме девушки с лирой.
Изображение этого изображения, сможет ли оно ему помочь?
Сможет ли хоть какое-то жертвенное вино напоить дух в том краю?
Изображение девушки или изображение лиры в ее руках,
или ее живое присутствие, само ее похожее на лиру тело — сумеют ли они выручить старика там, где он теперь?
Или единственный выход — химия Морфея?
Сон, один из нескольких, или, точнее, одна подробность в нем, которую я посчитал важным запомнить. Смерть — сказали мне или я сам себе сказал посреди полного приключений сна — была той дверью, которую я видел перед собой, если не ошибаюсь, в стене какого-то подземелья, почти квадратной, тяжелой, сбитой из массивных досок дверью, и в просвет ее была видна другая такая же, кажется, увитая чем-то вроде плюща, но только уже запертая, явно обреченная никогда не открываться.
Какие слова еще хватит твердости произнести на ухо умирающему или даже просто истосковавшемуся, потерявшему всякую надежду вернуть прошлое? Нужно найти — найти безошибочно — те, которые единственно уместны; и ни малейших фиоритур (хоть они и в родстве с цветами).
Есть ли вопрос серьезнее этого?