Происхождение христианства из гностицизма

«Самое характерное и непонятное в павлинизме — это то, что его создатель, по-видимому, не обнаруживает ни малейшего намерения изображать личные переживания, как нечто такое, что должно быть вновь пережито; на­против, он излагает перед нами непосредственно опираю­щуюся на факты, покоящуюся на объективных данных си­стему, которая может быть проверена высшим, но все же своего рода логическим познанием, из которого проистекает гносис. Что же касается теоретико-познавательной оценки «переживания», защищаемой современными теологами, стре­мящимися покончить все счеты с мышлением и философией, то подобная оценка была чужда не только столь объектив­ной личности, как Павел, но и всему античному миросозер­цанию». В качестве строго индивидуального творения, в качестве чисто логического истолкования и конкретизации личных переживаний, чрезвычайно запутанное учение Павла, как справедливо указывает на это и Гольцман, должно было бы для самих современников апостола оказаться совер­шенно непостижимым.

С упомянутой точки зрения, Павел был бы нам непоня­тен ни как миссионер, который добивается широкого при­знания своих туманных и тяжеловесных идей и требует от своих слушателей непосредственного переживания того, что предварительно им самим было пережито, ни как психолог, который упрекает своих приверженцев в том, что их вера оставляет желать многого и что они совершенно не обладают должной способностью к абстрактному мышлению. Мысли, столь необычайные и к тому же столь неустойчивые, неопре­деленные и противоречивые, что даже самые проницатель­ные и просвещенные исследователи нашего времени тщетно ломают себе над ними голову и все-таки не могут прийти к единодушному пониманию учения Павла, — такие мысли ни в коем случае не могли быть усвоены современниками Павла и его последователями, принадлежавшими, надо пола­гать, к самым различным слоям населения; тем более эти мысли не могли стать содержанием их восторженного рели­гиозного самосознания, не могли повести к основанию об­щин и к победоносному отражению всех нападок на них как извне, так и изнутри.

Все это было бы понятно лишь в том случае, если бы не только проповедь Павла, которой он обязан своими успехами, была в действительности гораздо примитивнее, чем его посла­ния, но и самая почва для нее была бы подготовлена в общем настроении и образе мыслей его современников, т. е. если бы основные идеи Павлова учения укладывались в уже имев­шуюся налицо схему аналогичных воззрений. Эта схема из­вестна нам еще из эллинистического и иудейского мистериального учения. Мы уже говорили об ее связи с языческим учением об умирающем и воскресающем боге-спасителе, а также с иудейской апокалиптикой. Мы обнаружили ее в гносисе Юстина и притчах Соломона, которые открыли нам в иудействе такие религиозные возможности, о которых мы раньше. не имели ни малейшего представления. Следова­тельно, и Павел основывал свое учение не на чисто субъектив­ных предпосылках, не на единичном личном переживании; он проповедовал учение об искуплении, исходившее от опреде­ленной группы иудейских гностиков, придав этому учению, конечно, некоторую субъективную окраску и заострение. Мы можем утверждать, что это учение коренится в той общей гно­стической мистериальной религии, которая в последние века до нашей эры перекочевала с востока в прибрежные страны Средиземного моря и повлекла за собой как среди иудеев, так и среди других народов, образование сект и религиоз­ных культовых общин. И, пожалуй, единственная личная заслуга апостола заключается в том, что тайную веру одной из таких сект, возникшей вероятно в Антиохии, если не в Тарсе, родном городе Павла, он предал гласности и сделал ее доступной главным образом языческому населению.