Происшествие в городе Т

– Наш мир устроен таким образом, что в нем нет бессмыслицы, все, решительно все имеет смысл, – заявил фон Шпинне. – Постараюсь объяснить. Одни человеческие поступки мы считаем бессмысленными не потому, что в них нет смысла, а потому, что мы в силу своей «близорукости» не можем или не способны этот смысл рассмотреть. А намерение – это уже смысл. Зачем этот кто-то совершает такие поступки? Бессмысленные, да! Но зачем-то он их совершает!

– Да просто так, – сказал Меркурий.

– Э, нет, он совершает их с умыслом, а умысел его – бессмыслица.

– Но зачем?

– Это другой вопрос, и если бы я знал на него ответ, – фон Шпинне вздохнул и с хрустом расправил плечи, – то тот, кто совершает эти бессмысленные поступки, сидел бы на месте, где сейчас сидишь ты, и давал чистосердечные признания.

– Фома Фомич, не сочтите мой вопрос за дерзость, но вы сами-то что-нибудь в этом деле понимаете?

– Только то, Меркуша, что мы с тобой имеем дело с хитрющей бестией. Человек, который стоит за нападением на губернатора, не какой-то там примитивный конокрад, это хитрец и ловкач, каких мало. Но каким бы хитрым и изворотливым он ни был, мы все равно его поймаем.

Дальнейший разговор бодрствующих сыщиков в основном касался планов на завтрашний день. Поделившись с Кочкиным подробностями своего визита в Пантелеевскую больницу, фон Шпинне высказал отнюдь не бесспорное предположение, что Савотеев и есть тот человек, который напал на губернатора. Но поскольку предположение было не бесспорным (этого не отрицал и сам начальник сыскной), оно требовало проверки.

Отчего же два опытнейших человека просидели ночь напролет, думая, как им организовать проверку?

То, что необходимо опознание, было столь очевидным для Кочкина и тем более для фон Шпинне, что на этом они не останавливались. Перед сыщиками встал вопрос: как это опознание провести? Оно должно было пройти незаметно, но так незаметно, чтобы комар носу не подточил. Чтобы ни сам Савотеев, ни кто-нибудь другой даже не почувствовал эту проверку. И этот кто-то заботил наших сыщиков больше, чем сам подозреваемый, потому что было ясным и понятным: если напавший на губернатора человек и есть Савотеев Всеволод Петрович, то сам додуматься до подобного злодеяния он никак не мог. Следовательно, за ним кто-то стоит, и нужно было все сделать так, чтобы, проверяя Савотеева, не спугнуть эту «хитрую бестию».

– Правда, этот ловкач может оказаться где угодно, – потирая лицо руками, проговорил начальник сыскной, – в том числе и в сумасшедшем доме…

– Сумасшедший? – удивился Кочкин.

– Нет, – ответил фон Шпинне. – Кто-нибудь из персонала, смотритель например. Хотя вряд ли, а вот доктор Закис, старший ординатор, – Фома Фомич замолчал, встал со своего места, прошелся по кабинету, – этот непрост, ох как непрост. Кто знает, что творится в его больничной голове? С другой стороны, зачем рассказывать мне обо всех тех странностях, связанных с Савотеевым, свидетелем которых он стал?

Так и прошла ночь. Когда Фома Фомич раздвинул шторы, то увидел в окно, как сгорбленная молочница тащила по улице Пехотного Капитана свою тележку, а вслед за этой тележкой тащилось серое, зябкое, полупроснувшееся утро.

Несколькими часами спустя у скобяной лавки Савотеева остановилась пролетка. Извозчик, закрепив поводья, слез с облучка и, механически ступая затекшими от долгого сидения ногами, направился в лавку. В том не было ничего необычного, за исключением маленькой, а для невнимательного глаза и вовсе незаметной детали: кучер при этом ни словом, ни полусловом не обмолвился со своими пассажирами, которые тоже никак не отреагировали на самоуправство кучера.

Лиц, сидящих в пролетке, не было видно из-за густой тени, бросаемой поднятым фордеком. Однако ноги их попадали в полосу яркого солнечного света и указывали на то, что пассажиров двое. Один из них принадлежит к ведомству военному, другой – к гражданскому. Ноги военного были обуты в юфтевые сапоги кавалерийского образца и не подавали никаких признаков жизни, точно принадлежали памятнику. Тоненькие, обтянутые клетчатыми брючками ноги соседа, в несвежих носках и темно-коричневых штиблетах, напротив, поражали жизненной неуспокоенностью. Ежесекундно пританцовывая, они то и дело взлетали, заплетались в тугой жгут, и только лишь для того, чтобы тут же расплестись и снова заплестись… Это продолжалось до того момента, пока из лавки не вышел хмурый извозчик. Забравшись на козлы и не оборачиваясь к пассажирам, ездец сипло проговорил:

– Кажись, он!

Лишь только кучер произнес эту фразу, тоненькие ножки в штиблетах замерли, могучие же чресла военного вздрогнули и по-бабьи слиплись коленями.

– Ну, что же, господин Щеколдаев, теперь ваш черед! – раздался из-под фордека хорошо знакомый голос чиновника особых поручений Кочкина.