Производство пространства

Все обозначенные нами выше аспекты спациальности: восприятие, осмысление, переживание; репрезентации пространства и пространства репрезентации; особые пространства каждого из чувств, от обоняния до речи; жесты и символы – на протяжении тысячелетий сходились воедино в монументальности. В монументальном пространстве каждый член общества обретал образ своей социальной принадлежности, свой социальный облик; оно служило коллективным зеркалом, более «правдивым», чем зеркало индивидуальное. Эффект узнавания здесь гораздо глубже «эффекта зеркала» у психоаналитиков. Каждый имел свою часть социального пространства, вбирающего в себя все аспекты и выделяющего каждому из них особое место, и все имели его целиком – естественно, в рамках приятия единой Власти и единой Мудрости. Монумент служил действенным, практическим и конкретным воплощением «консенсуса». В нем неразрывно смешивались подавление и восхваление; точнее, подавление в нем трансформировалось в хвалу. Рассмотрим, например, пространство собора. Монументальность не исчерпывается кодификациями, которые использует семиология, стремясь создать классификацию репрезентаций, впечатлений и эвокаций[106] (код знания, код индивидуальных чувств, символический код, герменевтический код). Отнюдь не исчерпывается: главным и наиболее ценным здесь, как и всегда, является неустранимый остаток, алмаз на дне тигля – то, что не входит в классификации и кодификации, созданные уже после производства. Использование монументального пространства собора предполагает свой ответ на все вопросы, какие встают перед человеком, переступающим его порог. Он слышит звук своих шагов, до него доносятся шумы и песнопения; он вдыхает запах ладана; ему открывается целый мир – мир грехопадения и искупления; он получает некую идеологию, созерцает символы и расшифровывает их; приняв собственное тело за точку отсчета, он обретает опыт тотального бытия в тотальном пространстве. Что делали все времена завоеватели и революционеры, желая разрушить данное общество? Уничтожали его памятники, сжигали или разрушали их. Иногда им удавалось придать этим памятникам новый смысл. Как всегда, способ использования оказывается шире и глубже кодов обмена.

Наиболее прекрасные монументы всегда долговечны; циклопических размеров стене придает монументальную красоту тот факт, что она кажется вечной, неподвластной времени. Монументальность трансцендентна смерти и, как следствие, тому, что некоторые именуют «влечением к смерти». Видимая и реальная трансцендентность – неотъемлемая основа памятника; его вневременной характер преодолевает тоску и страх; это свойственно даже надгробию – и в первую очередь ему. Вершина искусства: форма отвергает смысл, погребает саму смерть. Тадж-Махал, усыпальница султанши, восхищает белизной, изяществом, цветением. Подобно стихам или трагедии, монумент преобразует ужас перед ходом времени, тоску перед лицом смерти – в величие.

Однако «долговечность» памятников не должна вводить в заблуждение. Выражаясь так называемым современным языком, она не вполне достоверна. Она подменяет грубую реальность материальным воплощением видимости, превращая тем самым в видимость саму реальность. Долговечность есть лишь воля к сохранению во времени; нетленность монумента несет на себе печать воли к власти. Только Воля в ее самых разработанных формах – воля к могуществу, воля к воле – способна преодолеть смерть или полагать, что преодолевает ее. Знание бессильно и отступает перед пропастью. Благодаря монументу и деятельности архитектора-демиурга пространство смерти отрицается, преображается в пространство жизни, продолжающее тело, но служащее тому, что объединяет религию, (политическую) власть и знание.