Прокаженные. История лепрозория

– Мой-то, – встретила Веру Максимовну Фрося, – все собирается порубить кроватку – не хочет расстраиваться. А мне жалко, как посмотрю, так и плачу. А он сердится. Пусть стоит, ведь не мешает… Не умерла же Аришенька наша!.. Ведь хуже, если бы умерла или заболела, избави господь… Теперь хоть от сердца отлегло… А то каждый раз, как начнешь купать, так и ищешь – не показалось ли чего?.. Увидишь пятнышко – сердце так и оборвется… Теперь хоть знать буду: избавилась Аришенька. Всю ночку не спала. И признаться, Вера Максимовна, – посмотрела она на нее смущенно, – ведь недовольна была вами. Вот, думала, и вы тоже в такой комиссии… А потом одумалась. Как же иначе?

Проплакав почти двое суток подряд и не взяв ничего в рот, Катя сильно похудела, осунулась. Когда Вера Максимовна зашла к ней, она быстро вытерла лицо, попыталась улыбнуться.

– Стоит ли так убиваться? – жалостно взглянула на нее Вера Максимовна. – Ведь лучше сейчас помучиться самой, чем отдать ребенка на вечное мучение, надо же, Катя, понять…

– А вы думаете, я не понимаю? – тяжело вздохнула Катя. – Я все понимаю, я и тогда, когда вы сюда явились, понимала все больше, чем все вы, только… совладать с собой никак не могу…

Она отошла к окну, остановилась, прислонилась щекой к стеклу.

– Все сдается мне, – прошептала она, – будто Феденька спит, а как проснется – мы с ним разговаривать будем… Увезли моего Феденьку, не увижу я его больше, – голос ее дрогнул.

– Он в хорошие руки попал, не беспокойтесь… Сами потом благодарить будете…

– Может, и буду, – тихо отозвалась она и остановилась перед Верой Максимовной. – А ведь ребеночка-то, – вдруг усмехнулась она, не спуская с Веры Максимовны глаз, – отобрали вы, милая. Это ведь вы выхватили моего Феденьку из кроватки…

Вере Максимовне показалось, будто в глазах Кати сверкнул непримиримо враждебный огонек.

– Вам надо успокоиться, Катя, – нахмурилась она, – а если сердитесь на меня, то поверьте: больше всего мне хочется вам одного – добра.

– Ах, знаю, знаю, – и Катя махнула рукой. – Но все-таки…

Несмотря на тяжелое душевное состояние Кати, Вера Максимовна ушла от нее с облегченным сердцем. Она ожидала встретить более враждебный прием, услышать более горькие слова и, может быть, даже обвинения. Но Вера Максимовна совсем не ожидала того, что неприятно удивило ее, когда она посетила другие семьи, так сказать, нейтральные.

Войдя в барак Рощиных, добродушных милых людей, всегда относившихся к ней с уважением и предупредительностью, девушка заметила в их поведении нечто новое. Взгляд настороженный, чужой, на слова – скупы.

Внешне Рощина старалась казаться добродушной: предложила сесть, пыталась заговорить о том о сем, но чувствовалось, что это было не то, не прежнее.

Поведению Рощиных Вера Максимовна не придала значения. Но, войдя к Лобовым, она не могла не обратить внимания на ту же странность: и они как будто уклоняются от разговора с нею, о чем-то думают, почему-то морщатся. А у Семеновых ей просто не ответили на приветствие.

Все это показалось Вере Максимовне удивительным.

Встретив Протасова, она спросила его, чем объяснить столь резко обозначившуюся перемену в настроениях больного двора.

– Они недовольны, – уронил он, не глядя на нее.

– Кем?

– Вами.

– За что же? – вспыхнула Вера Максимовна, точно ей ни с того ни с сего залепили пощечину или непристойно обругали.

– Не знаю, – пожал плечами Протасов и отвернулся.

– Но все же?

– За ребеночка они недовольны, – нехотя ответил он. – За Федю.

– Не понимаю, – пораженная, она уставилась на Василия Петровича. – Они недовольны, а сама Катя начинает как будто понимать…

– Катя-то понимает, да они без понятия. Непонятливый народ! Они говорят, будто поступили, дескать, по-разбойничьи… Разбойники, говорят, не сделали бы так, как вы… Выхватили, мол, ребеночка прямо из кроватки, Катю, говорят, связали, ну и разное другое… По глупости болтают, – и он поморщился, махнул рукой.

– Это уж совсем неправда, – не удержалась Вера Максимовна, – никто Катю не связывал… А что ребеночка силой взяли, так иначе она не отдала бы… А сегодня она уже будто бы согласна…

– Совершенно верно, – задумался Протасов, – и вы напрасно, Максимовна, волнуетесь. Мало ль какие глупости не полезут в головы? – и он перевел разговор на другую тему.

А перед вечером к Лещенко явился санитар Голубев и доложил: у липовой аллейки собрались прокаженные – человек двадцать и «волнуются промеж себя», требуя немедленного созыва общего собрания.

– Для чего им общее собрание? – удивился Лещенко.

– Не могу знать.

– А что они говорят?

– Да разве их поймешь? Кричат, размахивают руками, поди, говорят, скажи доктору, пусть в клуб разрешит и сам явится…

– Кто ж там кричит?

– Известно кто: Рогачев с шайкой.

– Ну, тогда понятно, – засмеялся Лещенко и, одевшись, пошел к липовой аллейке.

Действительно, там волновались, собственно, не «все», а только три-четыре человека: Гришка Колдунов – парень лет двадцати пяти, круглый, облысевший, Никита Косой – высокий, худой человек без одного глаза, и Тишка Сизов – сорокалетний мужчина с седеющей бородой.