Проклятая игра

Том издал звук отвращения и вышел из комнаты.

– Твой коллега недоволен, – сказал Уайтхед Чеду. – Давай, бери остальные ягоды. Искушай его.

Чед не был уверен, насмехаются над ним или нет, но взял миску и последовал за Томом к двери.

– Ты умрешь, – сказал он Уайтхеду на прощание и закрыл дверь, оставив мужчин вдвоем.

Мамулян положил на стол колоду карт. Это была не порнографическая колода: он уничтожил ее на Калибан-стрит вместе с немногими книгами. Карты на столе были старше другой колоды на много веков. Их лицевые стороны раскрашены вручную, иллюстрации на фигурных картах выглядели грубо нарисованными.

– А я должен? – спросил Уайтхед, подхватив заключительную реплику Чеда.

– Что ты должен?

– Умереть.

– Умоляю, пилигрим…

– Джозеф. Зови меня Джозеф, как раньше.

– …пощади нас обоих.

– Я хочу жить.

– Еще бы.

– То, что произошло между нами, не причинило тебе вреда, не так ли?

Мамулян предложил Уайтхеду перетасовать и снять карты; когда предложение было проигнорировано, он сделал это сам, манипулируя картами неискалеченной рукой.

– Ну? Ответь мне.

– Нет, – ответил Европеец. – Нет, не совсем.

– Зачем же тогда вредить мне?

– Ты неправильно понял мои мотивы, пилигрим. Я пришел сюда не ради мести.

– Тогда ради чего?

Мамулян начал сдавать карты для игры в «двадцать одно».

– Чтобы завершить нашу сделку, конечно. Неужели это так трудно понять?

– Я не заключал никакой сделки.

– Ты обманул меня, Джозеф, лишив изрядной доли жизни. Ты выбросил меня, когда я больше не был тебе нужен, и оставил гнить. Я прощаю тебе все, это в прошлом. Но смерть, Джозеф, – он закончил тасовать, – это в будущем. Близком будущем. И я буду не один, когда повстречаюсь с нею.

– Я принес свои извинения. Если вам нужны акты раскаяния, назовите их.

– Нет.

– Тебе нужны мои яйца? Мои глаза? Забирай!

– Играй в эту игру, пилигрим.

Уайтхед встал.

– Я не хочу играть!

– Но ты же сам просил.

Уайтхед уставился на карты, разложенные на инкрустированном столе.

– Из-за нее ты меня сюда загнал, – тихо сказал он. – Из-за этой гребаной игры.

– Садись, пилигрим.

– Ты заставил меня испытать муки про`клятых.

– Правда? – спросил Мамулян, и в его голосе прозвучало беспокойство. – Ты действительно страдал? Если так, мне очень жаль. Смысл искушения в том, чтобы некоторые товары стоили своей цены.

– Ты что, дьявол?

– Ты же знаешь, что нет, – сказал Мамулян, огорченный новой мелодрамой. – Каждый человек сам себе Мефистофель, не так ли? Если бы не подвернулся я, ты заключил бы сделку с какой-нибудь другой силой. И у тебя было бы твое состояние, твои женщины, твоя клубника. Ах, какие мучения я заставил тебя вытерпеть.

Уайтхед слушал, как мелодичный голос выкладывает иронические замечания. Конечно, он не страдал: его жизнь была полна наслаждений. Мамулян прочел это на его лице.

– Если бы я действительно хотел, чтобы ты страдал, – проговорил Европеец с неторопливостью улитки, – я мог бы получить это сомнительное удовлетворение много лет назад. И ты это знаешь.

Уайтхед кивнул. Свеча, которую Европеец поставил на стол рядом с розданными картами, погасла.

– Мне нужно от тебя кое-что гораздо более постоянное, чем страдания, – сказал Мамулян. – А сейчас играй. У меня чешутся пальцы.

71

Марти вылез из машины и несколько секунд стоял, глядя на возвышающуюся громаду отеля «Пандемониум». Он не был полностью погружен в темноту. Свет, пусть слабый, мерцал в одном из окон пентхауса. Он начал во второй раз за сегодняшний день пересекать пустошь, дрожа всем телом. Карис не вступала с ним в контакт с тех пор, как он отправился сюда. Он не подвергал сомнению ее молчание: для этого было слишком много правдоподобных причин, и ни одна из них не являлась приятной.

Подойдя ближе, Марти увидел, что входная дверь гостиницы взломана. По крайней мере, можно войти прямым путем, а не карабкаться по пожарной лестнице. Он перешагнул через груду досок и, миновав грандиозный дверной проем, вошел в фойе, остановившись, чтобы привыкнуть к темноте, прежде чем начать осторожно подниматься по обожженной лестнице. В темноте каждый звук, который он издавал, был похож на выстрел на похоронах – шокирующе громкий. Как он ни старался приглушить шаги, лестница скрывала слишком много препятствий для полной тишины; с каждым шагом он был уверен, что Европеец слышит его, готовясь дохнуть на незваного гостя убийственной пустотой.