Проклятая сабля крымского хана

Григорий с содроганием входил в просторную палату, где стоял длинный ряд столов, накрытых белыми скатертями. Некоторые из них громоздились в конце, и Тюжев понял, что это для царя, его родни и особых гостей. Возле них высились кресла с высокими резными спинками. На белоснежных скатертях, не испорченных ни единым темным пятнышком, толпились кубки, чаши, тарелки — все из серебра и золота. Приглашенные, не входившие в число почетных гостей, толпились у стены. Знатные бояре расселись по местам, но обедать не начинали. Григорий тоже примостился на лавку, покрытую дорогой заморской парчой. Когда загремели трубы, царь торжественно вошел в палату, улыбнулся, оглядев гостей, которые сразу же вскочили и поклонились ему в пояс, прочитал короткую молитву и дал знак слугам накрывать столы. И те понеслись, словно жонглируя блюдами с жареной птицей, бараньими боками, молочными поросятами.

Григорий сидел молча. Иван Васильевич был ему хорошо виден. Возле него восседал худенький бледный мальчик лет восьми и без аппетита ковырял в тарелке. Тюжев понял, что это сын царя Иоанн, которого Иван IV готовил себе в преемники. Старший царевич Дмитрий умер во младенчестве.

— Гляди-тко, царское дитятко невесел, — услышал Григорий шепот и посмотрел на соседа, пожилого боярина, с лицом, чуть подпорченным оспой. — Впрочем, оно и понятно. Недавно мать его умерла. Говорят, царь наш подозревает в ее смерти своих приближенных, Адашева и Сильвестра. Ох, не хотел бы я быть на их месте!

Григорий отыскал глазами Алексея Федоровича Адашева, расправлявшегося как ни в чем не бывало с лебединым крылом, и перевел взгляд на царя, который, казалось, тоже был поглощен трапезой.

— Приказал Иван Васильевич своих детей увезти от греха подальше и поселить в хоромах над Москвой-рекой на кремлевском холме, — продолжал боярин. — Говорят, учителей образованных им приставил. Оно и хорошо.

Григорий рассеянно кивнул и потянулся к кулебяке, но царский стольник, неожиданно оказавшийся перед ним, крикнул громко, словно дунул в трубу:

— Григорий, великий государь жалует тебя чашею!

Тюжев встал и низко поклонился Ивану Васильевичу. Все приглашенные последовали его примеру, как бы поздравляя Григория с такой царской милостью. Однако в их глазах не читалась зависть. Одни светились интересом, в других можно было увидеть тревогу. Цена царской милости была всем хорошо известна. Тюжев еще раз поклонился гостям и принял чашу с пурпурным вином. Стольник вернулся к царю и радостно провозгласил: