Проклятье Жеводана

В любом случае о полноценном расследовании не могло быть и речи – мой питомник, конечно же, обрадовался новым изумленным лицам солдат, которые непременно спустились бы, обыскав госпиталь и принявшись за дом. Вот только ни солдаты, ни я, разумеется, этого восторга не разделили бы. Таким образом, как это часто бывает, мне пришлось сидеть и ждать ответов, которые дались довольно скоро.

Ко мне явился тот самый аристократ с каким-то благозвучным именем, которое никак не вязалось с его невзрачным и даже жалким обликом и грубоватыми повадками черни, а посему я не запомнил его. Впрочем, это сейчас не имело значение, ведь его доклад заставил меня действовать. Захлопнув с мелодичным звоном рот рыбки-чернильницы, я спешил вниз, в морг, где велся допрос, который, по всем моим ощущениям, проводился куда более сурово, нежели виновный заслуживал. В конце концов, тайное хищение без угрозы, насилия и разбоя – грех простительный, по крайней мере в моих глазах.

Едва я подошел к жестяной двери, по одному только крику я понял, что дело совсем плохо. Наспех я вставил собственный ключ в замочную скважину, совершил оборот, рискуя сломать замок. Мои жуткие догадки подтвердились – посреди комнаты сидела хрупкая фигура, опустив голову вниз. Рыжие волосы кудрями ниспадали вперед, закрывая лицо.

Двое мужчин нависали рядом, и один охранник сторожил дверь. Все трое отдали мне короткий поклон, когда заметили меня на пороге. Только сейчас опущенная и обессиленная голова приподнялась, и я увидел женское лицо. Нос кровоточил, а губы были разбиты в двух местах. Я совестливо сглотнул, глядя, что ей пришлось перенести.

По спине пробежал холодок, и мне не нравилось это знамение. Я узнал девушку – та самая рыжая дурочка, которая явилась ко мне в тот триумфальный день, когда я причастился к истинному откровению. Тогда она глупо неуместно доложила о почте и подала мне карандаш, и как будто этот цокающий звук прямо сейчас стукнул дерево о дерево прямо у меня над ухом.

– Люди его величества скоро будут здесь, – доложили мне. – Пусть они и разбираются с этой упрямой сукой.

– Нет, – четко отрезал я. – Боже, нет! Ради всего святого! Я же предупреждал, и не один раз! Репутация госпиталя не оправится! Категорически нет, месье!

– Но ваша светлость, дело… – Тупица еще вступал со мной в пререкания, но я остановил его жестом.

– Как прибудут офицеры, ведите их к любому полоумному лунатику, желательно к тому, который мнит себя каким-нибудь родственником покойного «короля-солнца». Скажите, что он никак не может быть бастардом или каким-то далеким сродником, что это противоречит здравому смыслу, но его речь настолько убедительна, что это дело все равно требует разбирательства. Будьте дотошными, насколько это в ваших силах. И ни слова об этом деле. Это больше не ваша забота. – Я обошел девушку со спины и принялся развязывать ей руки. – Все вон. Заприте дверь с той стороны.

Моим людям ничего не оставалось, как подчиниться приказу.

– Прошу прощения за подобное обращение, мадемуазель… – произнес я, насилу расправляясь с тугими ремнями.

– Равель, ваша светлость, – пробормотала она дрожащим от боли и ужаса голосом.

– Мадемуазель Равель… А ваше имя? – участливо спросил я, пододвигая стул, приставленный к стене прямо напротив этой несчастной девушки.

– Сара, – ответила она, опуская взгляд и потирая запястья, стертые в кровь жестким ремнем.

– Сара, слушайте меня, ладно? – произнес я. – Меня зовут граф Этьен Готье…

– Я знаю, кто вы, – закивала она со слабой ухмылкой, которая далась ей с режущей болью.

Если бы эти слова были правдой, если бы хоть одна живая душа в самом деле знала меня, может, мне было бы не так одиноко на своей стезе. Но сейчас стоило оставить неуместную лирику. Мои слова в самом деле показались слишком глупыми. Какой толк представляться пред ней?

– Что ж… тогда почему вы так напуганы? – спросил я.

Ее брови свелись, кажется, причинив ей боль.

– Я уже во всем раскаялась, – дрожащим голосом прошептала она.

– Сара, прошу вас, – произнес я. – Я христианин, и мой Бог велел мне прощать. Поверьте, я не обнищаю.

Она слабо усмехнулась.

– Они скоро найдут тело, и меня повесят, – пробормотала Сара, едва ворочая языком.

Холод обдал меня от этого признания, и черная змея удавкой обхватила ее тонкую шею. Память с подлой проворностью оживила во мне образы тех немногих казней, которые мне суждено было видеть. Я точно помню ощущение струны, натянутой до предела. Именно такое состояние взведенной одержимости способно породить звук, который в своем отчаянном надрыве затмит любой правильно настроенный инструмент. И треск, с которым проваливается дно под ногами приговоренных, шея омерзительно хрустит, и веревка туго поскрипывает. Эта картина, имеющая сейчас лишь косвенное отношения ко мне и к Саре, становилась все более близкой по мере того, как я думал о неясном, но уже жутком признании.

– Чье тело? – спросил я, сведя брови.

Сара поджала губы и подняла на меня взгляд, полный страшного отчаяния. Пробрало до мурашек.