Проклятье Жеводана

В этот раз я явился без ружья – настолько мне опротивела жизнь в солдатском лагере. Единственный Зверь, в которого я готов стрелять, находился вне стен подземелья, да и к нему заявляться вооруженным было моей ошибкой, за которую сейчас расплачиваются капитан Дюамель и его драгуны. Именно от меня Зверь выучился, что человек даже с ружьем – не опасен.

Подобное происходит с болезнями, ведь самые уязвимые две группы. Первая – неженки и белоручки, бледная кожа которых никогда не знала прикосновения сквозняка. Когда такой искусственный мир пошатнется, а ему следует пошатнуться хотя бы ради соблюдения драматического клише, организм оказывается беззащитен к вредоносным факторам, для которых он становится самой простой, а оттого и желанной мишенью.

Вторая же – лютые дикари, которые едят коренья и ягоды прямо с земли и не брезгуют сырым мясом. Вопреки расхожему романтическому поверью, я никогда не разделял идею закаливания. Как часто такие люди будут бросать вызовы судьбе, рискуя своим здоровьем, отправляясь в дальние походы безо всякой нужды или приказа, – знает только Бог.

Я пришел к этим рассуждениям, раздумывая о двух пограничных крайностях, имеющих уже более очевидное отношение к Зверю. Судя по всему, для самого свирепого и бесстрашного хищника так же предусмотрены два диаметрально противоположных сценария.

Первый озвучил Дюамель. Возьмем, к примеру, охотничью собаку. Она привыкла к выстрелам, привыкла к своему хозяину, который ходит с ружьем наперевес. Едва ли такая собака испугается вооруженных людей. С чего бы ей бояться чего-то такого знакомого?

Второй же сценарий равно противоположный. Зверь из дремучих чащ, где никогда не ступала нога человеческая, древняя обитель, на которую не в силах посягнуть воля и не будет в силах посягнуть еще много веков. В тех глубинах, сокрытых от глаза людского, вполне, быть может, и обитает что-то сродни волку или собаке – сейчас это не суть важно. Такое существо, каким бы ни был его внешний облик, попросту не будет иметь ни малейшего понятия о человеческом оружии. А по сему обстоятельству, там страху – заведомому страху от вида оружия – тоже взяться неоткуда.

Так что едва ли есть моя вина в том, что Зверь не боится карабинов, ружей и штыков. Кто знает, быть может, мое приобщение, если это допустимо в таком контексте, Зверя к едкому запаху пороха и оглушительной вспышке сделала его более осторожным.

Короче говоря, нет моей вины в том отчаянном бесстрашии, которое Зверь явил несчастным охотникам и местным жителям.

* * *

Наступила зима, тихо и незаметно. Святой Стефан отметил и Рождество, и Новый год. Насколько уместно было танцевать, слушать музыку и угощаться в это проклятое время – пусть рассудит Бог. Единственное, что я как господин и хранитель Святого Стефана мог противопоставить кошмару и ужасу, поселившемуся не только в лесах, но и в деревне, и даже в стенах госпиталя – это упрямая жизнь вопреки. Именно жизнь, а не вынужденное существование жалким, вечно дрожащим существом. Жизнь с ее светлыми праздниками, которые так легко забываются, если о них не напоминать.

Январь выдался мягким. Окна подделись морозными узорами, и я самыми добрыми словами вспоминал гений Ганса Хёлле. Его колдовство не покидало эти каменные стены, которые вопреки козням погоды оставались теплыми, притом не требуя сверхмерных расходов на отопление.

Несмотря на тепло, царящее внутри, я кутался в шарф из темно-бордовой шерсти, который связала Шарлотта. По настоянию Питера Янсена, мне и впрямь стоило бы позаботиться о себе и не спешить отвергать ее подарков. Эта усердная труженица поселилась в моих стенах и с утра до ночи ходила неслышной тенью от одного больного к другому.

Мы ни разу не обмолвились ни словом с того разговора, когда она призналась в моей схожести с ее женихом, разорванным Зверем. Сама того не зная, она открыла тайну куда более важную для моего сердца, нежели она сама думала.

Когда я вошел в палату, Шарлотта заботливо склонилась над деревенским мальчишкой. Сегодня накануне шайка оборванцев из последних сил добралась до Святого Стефана. Как только до меня дошла весть, которую они принесли с собой, я пожелал немедля воочию увидеть их.

Шарлотта поднялась и отдала поклон, и мой жест, просящий отставить расшаркивания для Версаля, увы, не поспел. Мне сразу не понравились эти дети. Четыре мальчика и две девочки в общей сложности заняли две койки. Их лица были еще красны от зимнего мороза, а одежда намокла от растаявшего снега. При одном взгляде на них в памяти сразу промелькнуло, что у меня ценного есть в карманах.

– Поздравляю вас, – тем не менее дружелюбно произнес я, не спеша садясь подле них.

В глубине внутреннего кармана жилета тикали памятные часы, и я отнюдь не горел желанием проверять порядочность детворы, ставя на кон семейную ценность.

– Как же вы отбились? – спросил я, искренне удивляясь.

– Мы играли на опушке, когда чудище выскочило к нам, – заговорил самый бойкий мальчик.

Видимо, он был их главарем.