Проклятие королей

Меня отпускают от двора, королева во мне не нуждается, она счастлива в своих покоях, с музыкой и книгами, она каждый вечер обедает с королем и смотрит, как танцуют ее дамы. Ей нравится знать, что я с ее дочерью, она часто нас навещает. Король поглощен новым флиртом, но это столь тайное увлечение, что мы о нем догадываемся лишь по тому, что он пишет любовные стихи. Никто не знает, кто привлек его внимание на этот раз. Ни королеву, ни меня не заботит затейливая смена привязанностей Генриха; девушек так много, и все они улыбаются и краснеют, когда на них смотрит король, а он устраивает такое представление из своих ухаживаний, словно хочет, чтобы они не поддавались. Возможно, одна ходит к нему в покои ужинать наедине, возможно, она не возвращается в покои королевы до утра. Возможно, король напишет стихотворение или новую любовную песню. Королеве это может не нравиться; но это едва ли имеет значение. Это никак не влияет на подлинное равновесие власти при дворе, которое держится на смертельной необъявленной войне кардинала и лордов, кардинала и королевы за внимание короля. Девушки – лишь развлечение; они ничего не меняют.

К тому же король веско высказывается о святости священного брака. Его сестра Маргарита, вдовствующая королева Шотландии, видит, что муж, избранный ею по любви, превратился в ее врага, и хочет заменить его на государственном посту, а некоторые говорят, что и в своей постели, на герцога Олбени, своего регента. Потом мы слышим нечто более страшное. Один из северных лордов пишет Томасу Уолси, чтобы без обиняков предупредить, что сестра короля просит своего любовника Олбени помочь ей добиться развода. Старый военачальник предсказывает, что будет убийство, а не аннуляция брака.

Генриха страшно оскорбляет намек на недостойное поведение сестры, он пишет ей и ее постылому мужу, чтобы величественно напомнить о нерушимости брачных уз и о том, что брак есть таинство, которое человек разрушить не может.

– Сколько бы ни было прачек, – замечаю я в разговоре с Монтегю.

– Брак священен, – соглашается Монтегю с улыбкой. – А стирать кому-то надо.

У меня много дел в лондонском доме. Виноград, разросшийся по фасаду, ломает кладку и угрожает крыше. Мне приходится построить огромные леса, чтобы рабочие могли добраться до самых труб и укротить чудовище, и наверх они лезут с пилами и топорами, чтобы рубить толстые ветви. Разумеется, соседи жалуются, что я загородила дорогу, и следом я получаю письмо от лорда-мэра, которое предписывает мне освободить проезд. Я не обращаю на него внимания. Я графиня, я могу перегородить все дороги в Лондоне, если пожелаю.

Садовники клянутся, что суровая обрезка заставит виноград цвести и плодоносить, и по осени я буду купаться в вине собственного производства. Я смеюсь и качаю головой. У нас в последние годы стояла такая холодная сырая погода, что, боюсь, в Англии больше никогда не будут делать вино. Думаю, хорошего лета у нас не было с моего детства. Кажется, я помню, как день за днем ездила в прекрасную погоду за великим королем, как люди выходили приветствовать короля Ричарда и махать ему. Такого лета у нас больше нет. Генрих никогда не разъезжает подолгу под солнцем, радуя всех. Золотое лето моего детства ушло; никто больше не видит в небе три солнца сразу.

Когда леса снимают, я мощу дорогу перед своим домом, чтобы помои, которые судомойки выливают на улицу, не застаивались. Я велю прорыть на дороге серединную канаву и говорю мальчишкам на конюшне, что навоз надо выгребать прочь с нашего двора, в канаву, чтобы стекал оттуда в реку. Вонь городского дома слабеет, и, уверена, в кухне и кладовых теперь меньше крыс. Любому, кто идет по Даугейт-стрит, очевидно, что у меня один из лучших домов в Лондоне, почти королевский дворец.

Мажордом подходит ко мне, когда я любуюсь новой мостовой, и тихо произносит:

– Я хотел бы с вами поговорить, Ваша Милость.

– Сэр Томас? – Я оборачиваюсь и вижу за своим плечом встревоженного Болейна. – Что-то случилось?

– Боюсь, что да, – коротко отвечает он и озирается. – Я не могу здесь говорить.

С внезапным болезненным страхом я вспоминаю годы, когда никто не мог говорить на улице, когда, прежде чем сказать слово, люди проверяли двери своих домов.

– Глупости! – примирительно отвечаю я. – Но можем уйти в дом от шума.

Я прохожу затененный холл и сворачиваю в небольшую дверь справа. Это нижняя комната для записей, ею пользуется мажордом, отсюда он наблюдает за тем, как прибывают и уезжают гости, здесь получает сообщения и платит по счетам. В комнате два стула, стол и двойная дверь, чтобы никто не мог подслушать, когда мажордом дает распоряжения или отчитывает кого-то.

– Ну вот, – говорю я. – Здесь достаточно тихо. В чем дело?

– Герцог, – смело начинает он. – Эдвард Стаффорд, герцог Бекингем.

Я сажусь за стол и указываю Болейну, чтобы сел напротив.

– Вы хотите поговорить о моем кузене? – спрашиваю я.

Он кивает.

Я смутно боюсь того, что за этим последует. Речь о свекре Урсулы, о моем внуке в колыбели Стаффордов.

– Продолжайте.

– Его арестовали. Он в Тауэре.