Проклятие рода

- Такую девушку примут в любом благородном семействе и сочтут за честь оказать помощь настоятелю одного из величайших христианских соборов. Взять хотя бы семейство купца Крумгаузена! Вы же видите, господин магистр, что здесь совсем не безопасное место для столь юной особы.

Но Веттерман пока не соглашался, хотя в душе понимал, или даже предчувствовал, что отъезд Элизабет скорее всего неминуем.

После боярина Петра Шуйского наместником в Юрьев-Дерпт прибыл бывший любимчик московского властителя князь Андрей Курбский. Порядки в городе остались прежними, но все поговаривали (опять слухи!) о верной опале Курбского, что означало не просто немилость государя Иоанна, временную отставку или наказание за проступок, а нечто гораздо серьезнее. Люди свободно перемещались по городу, оживилась торговля, при этом объявилось значительное количество псковских, новгородских и московских купцов, когда-то полностью изгнанных из Дерпта. Веттерман с дочерью уже давно вернулись в свой дом на Рыцарской улице. Он, конечно, значительно пострадал от постоя московитских ратников, заселившихся в него при занятии города, ибо дом выглядел так, как будто его бросили хозяева, но наместник Шуйский по просьбе Веттермана приказал немедленно освободить помещения, а прихожане помогли своему настоятелю навести порядок. Безусловно, кое-что было утрачено безвозвратно – солдаты есть солдаты, но само возвращение в привычные стены стало праздником. Элизабет теперь позволялось в сопровождении служанки навещать подруг, да и они заглядывали в дом пастора.

Встретился Иоганн и с новым наместником. Интересный оказался собеседник. Курбский был крупным мужчиной лет сорока, несколько высокомерным в общении. За ним тянулся шлейф славы не только любимца великого князя, (правда, опального ныне), но и опытного воеводы, искусного в сражениях и, главное, чрезвычайно образованного по тем временам человека. Князь Андрей Михайлович по памяти зачитывал на латыни отрывки из сочинений флорентийца Макиавелли о том, как должен править мудрый государь. Из этого Веттерман сделал вывод, что во многом новый наместник был не согласен с великим князем Иоанном, многое не одобрял, подчеркивал, что царем попираются древние боярские и княжеские права, упомянув даже старинный обычай и право отъезда вассала, если не хочешь служить своему сюзерену, ссылался на схожие обычаи, действующие в других странах. Называл Московию отсталой в образовании, погрязшей в молитвенном мракобесии. А когда прозвучала фраза: «Об уме государя судят по тем людям, которых он выбирает себе в советники», стало понятно, насколько Курбский уязвлен своей опалой. Пастор остерегся вступать в диспут с наместником, в основном отмалчивался или вставлял какие-то реплики, по которым определить одобряет ли он рассуждения князя, а заодно и сочинения Макиавелли или нет, судить было затруднительно. Но Курбского это и не интересовало. Казалось, князю необходимо было перед кем-то выговорится, в том числе и о своих «обидах», щегольнуть знанием языков – с Веттерманом он разговаривал исключительно на латыни или немецком.

Все стремительно изменилось после неожиданного побега Курбского на Литву. Город замер в ожидании скорого царского гнева, который мог обрушиться на всех без разбора. Помимо этого пришло известие, что московиты потерпели сокрушительное поражение в битве с литовцами на реке Уле, при этом погиб прежний наместник воевода Петр Шуйский. А изменивший царю Иоанну Курбский сразу выступил вместе с литовцами против Великих Лук.

Веттерман понял, каким бы тяжелым для него не было это решение – пора отправлять Элизабет в Ригу. Шустрый Франц Ниенштедт тут же пристроил девушку к ближайшему обозу, направляющемуся в Ливонию, снабдил всеми необходимыми сопроводительными бумагами и рекомендательными письмами. Пастору также пришлось написать прощение господину Крумхузену, в семье которого должна была теперь жить Элизабет. Веттерман собрал все имеющиеся у него средства и отдал дочери. Элизабет надолго повисла на шее у отца, рыдая о предстоящей разлуке и лежащей впереди общей неизвестности. Иоганн тоже едва сдерживал слезы, успокаивающе поглаживая округлые девичьи плечи, иногда легонько похлопывая по спине. У самого глаза были на мокром месте, но лишь когда Элизабет уселась в повозку, помахала в последний раз рукой отцу, обоз тронулся на выезд из города, Веттерман больше не смог сдерживаться и, рыдая, побрел в окончательно опустевший дом.