Проклятие рода

Донос, поступивший на некую вдову купца Нильссона от его родственников, пришелся как нельзя кстати. Правда, колдовством тут мало попахивало, но рассчитывая на помощь опытных инквизиторов, Хемминг полагал, что выкрутится из данной ситуации. В конце концов, рассуждал преподобный, не все ли равно кого отправить на костер – ведьму или мужеотравительницу. Оставались некие сомнения в виновности этой молодой женщины, Уллы, да и сама семейка ее обвинявшая, не внушала доверия, но Хеммингу было не до щепетильности сейчас. Смерть купца последовала сразу после дня Ивана Купалы, когда, как известно, проходит главный колдовской шабаш, отсюда можно было протянуть ниточку к нечистой силе. Тем более, что эта отвратительная Барбро, сестра покойного Нильссона, от лица которой был написан донос – преподобный узнал почерк своего секретаря Йорана, частенько заглядывавшего в гости к ее любвеобильной дочке Илве, сразу намекнула, что речь идет о состоянии стокгольмского купца и о щедрых дарах церкви. Но Хемминг рассудил по-своему:

- Если ты хочешь обвинить ее в ереси или колдовстве, что одно и то же, то наследства тебе не видать, глупая баба… Оно перейдет в лоно церкви. – Но вслух произнес другое, как и тому крестьянину, ложно обвинившему свою жену. – Дьяволу не следует верить, даже если он говорит правду! – Чем весьма озадачил старуху. Несколько смягчившись, он растолковал ей:

- Я имею в виду, что если она даже будет запираться и от всего отказываться, то у нас есть способы распознать истину.

- А-а-а… - Заулыбалась старуха, догадавшись, что речь идет о пытках.

- Сама ты больше похожа на ведьму… или, скорее, на bufo vulgaris - подумал про себя священник, но милостиво улыбнулся и отпустил кивком головы.

Уллу доставили в одну из камер подземной части церкви, а Бернта временно определили в церковный приют. Заглянув разок в камеру к молодой женщине, преподобный отметил, что первое потрясение от ее ареста уже прошло, она требовала объяснить: почему ее доставили сюда, почему разлучили с сыном, в чем ее обвиняют.

- Все узнаете в свое время… - Слащавым голосом пропел ей священник и удалился, думая про себя:

- Под пытками…, - а в обязательности их применения он даже не сомневался, и уже дал необходимые распоряжения местному палачу, - ты сознаешься во всем… и в черной магии.

«А черная магия, - преподобный освежил свою память чтением «Malleus Maleficarum», - «есть высшая степень измены Богу, так как она оскорбляет Его величие. А посему обвиняемого следует подвергнуть пыткам, дабы заставить сознаться. При подозрении в колдовстве пытать можно любого, вне зависимости от ранга и занимаемого положения. Таково священное право церкви. А виновный да претерпит боль, хотя бы он и сознается в совершенных им преступлениях; пусть он изведает муки, предписанные законом, чтобы его можно было наказать соразменно его злодеяниям, дабы верные чада церкви восторжествовали над князем мира сего, к вящей славе Царя Небесного».

От Уллы преподобный направился к Гунилле.

Это было несчастное существо. От рождения уродливая, и на лицо, вечно перекошенное, и горбатая вдобавок, Гунилла рано потеряла мать. Ее отец, человек довольно обеспеченный, уехал подальше, передав девочку на воспитание в приют и присылая время от времени значительные суммы на содержание. К совершеннолетию она переехала жить отдельно в небольшой домик, что был куплен на средства отца, рядом с городским кладбищем. Там она и обитала совершенно уединенно. С возрастом ко всем физическим уродствам ее еще и скрючило так, что она стала похожа на старого больного тролля, измученного подагрой. Хоть и лет-то ей было около двадцати, издалека можно было принять ее за древнюю высохшую старуху ужасного вида. Ведьма готовая, одним словом. Там неподалеку от кладбища все и произошло. И вроде бы знали про нее, да в темноте дети случайно встретились и сильно напугались. Матери давно косились на Гуниллу, и видя ее, сразу крестным знамением себя осеняли:

- Пресвятая Богородица, дева Мария, упаси нас!

Пастору Хеммингу нашептывали. Тот думал, думал и… решил:

- Ведьма, так ведьма!