Проклятое сердце (ЛП)

Лицо у нее квадратное, с заостренным подбородком. Глаза широко расставленные, миндалевидные, золотисто-коричневого цвета, как у маленькой тигрицы. Ее скулы и линия подбородка болезненно острые, в то время как широкий, полный рот кажется таким же мягким, как лепестки розы. Ее волосы собраны в гладкий пучок, демонстрирующий тонкую шейку и обнаженные плечи. Ее кожа цвета полированной бронзы — самая гладкая кожа, которую я когда-либо видел.

Нахождение такой девушки на заднем сиденье машины вызывает тревогу. Как будто кладешь четвертак в автомат для жевательных резинок, а оттуда выпадает Алмаз Хоупа.

Это не может закончиться хорошо.

— Кто ты? — спрашиваю я.

— Симона Соломон. Мой отец — Яфеу Соломон.

Она произносит эти два предложения вместе, как будто привыкла представляться через своего отца. А это значит, что он, должно быть, кто-то важный, хотя я никогда раньше не слышал его имени.

В данный момент мне на него наплевать.

Я хочу знать, почему она плакала одна в своей машине, когда должна была потягивать шампанское с остальными толстосумами.

— Почему ты была расстроена? — спрашиваю я.

— Ох. Что ж…

Я наблюдаю, как румянец разливается по ее щекам, розовый заливает коричневый, как хамелеон, меняющий цвет.

— Меня приняли в школу дизайна. Но мой отец… Есть другой университет, в который я должна поступить.

— Что за школа дизайна?

— Дизайн одежды… — она краснеет сильнее. — Ты знаешь, одежда, аксессуары и все такое…

— Это ты сшила это платье? — спрашиваю я ее.

Как только я это произношу, я понимаю, что это глупый вопрос. Богатые люди не шьют себе одежду сами.

Однако Симона не смеется надо мной. Она проводит руками по розовой юбке из тюля, говоря:

— Я бы так этого хотела! Это платье от Ellie Saab Couture, похожее на то, которое Фан Бинбин надела на Каннский кинофестиваль в 2012 году. У нее была накидка, но тюль и вышивка бисером в такой ботанической форме…

Она замолкает. Может быть, она поняла, что с таким же успехом могла бы говорить по-китайски. Я ни хрена не знаю о моде. У меня есть дюжина белых футболок и столько же черных.

Но я бы хотел, чтобы она не останавливалась. Мне нравится, как она говорит. Ее голос мягкий, элегантный, культурный… Полная противоположность моему. Кроме того, людям всегда интересно, когда они говорят о чем-то, что им нравится.

— Тебя не волнуют платья, — говорит она, тихо смеясь над собой.

— Нет, — говорю я. — Не совсем. Хотя мне нравится тебя слушать.

— Меня? — она снова смеется. Она забыла о страхе, когда говорила о платье.

— Да, — говорю я. — Это удивительно?

— Ну… — говорит она. — Все в этой ситуации немного удивительно.

Теперь, когда я уверен, что меня никто не преследует, я поворачиваю на север и еду почти бесцельно. Мне следует избавиться от машины — ее, вероятно, объявили угнанной. Я также должен избавиться от девушки по тем же причинам. Я мог бы высадить ее на любом углу. И все же я этого не делаю.

— У тебя есть акцент? — спрашиваю я ее. Я думаю, что есть, но не могу понять какой.

— Я не знаю, — говорит она. — Я жила во многих местах.

— В каких?

— Ну, я родилась в Париже — там живет семья моей матери. Потом мы переехали в Гамбург, затем в Аккру… После этого, я думаю, какое-то время мы были в Вене, Барселоне, Монреале — боже, как там было холодно. Затем в Вашингтоне, что было не намного лучше. После этого я поступила в школу-интернат в Мезон-Лаффит.

— Почему ты все время переезжала?

— Мой отец — посол. И бизнесмен.

— А что насчет твоей мамы?

— Она была шоколадной наследницей, — Симона гордо улыбается. — Ее девичья фамилия была Ле Ру. Ты знаешь трюфели Le Roux?

Я качаю головой. Рядом с Симоной я чувствую себя невежественным и некультурным. Несмотря на то, что она так молода, кажется, что она была во всем мире.

— Сколько тебе лет? — спрашиваю я ее.

— Восемнадцать.

— О. Выглядишь моложе.

— А тебе сколько лет?

— Двадцать один.

Она смеется.

— Ты выглядишь старше.

— Я знаю.

Наши глаза прикованы к зеркалу заднего вида, и мы улыбаемся друг другу. Я улыбаюсь гораздо больше, чем обычно. Я не знаю, почему нас обоих это так забавляет. Между нами существует своего рода энергетика, при которой разговор протекает легко, и ничто из того, что мы говорим, не кажется неуместным. Даже, несмотря на то, что мы незнакомы в такой запутанной ситуации.

— Ты остановилась в «Дрейке»? — спрашиваю я.

— Нет, мы сняли дом в Чикаго на лето.

— Где?

— В Линкольн-парк.

— Я живу в Старом городе.

Эти районы находятся прямо рядом друг с другом.

Я не должен был говорить ей об этом — если она потом поговорит с копами, если она даст им мое описание, меня будет не так уж трудно найти. В Старом городе не так уж много итальянцев размером с упряжную лошадь. Кроме того, полиции Чикаго вряд ли не известны Галло.

— Мне лучше уйти, — говорю я ей.

Мой рот произносит слова. Но мое тело не совсем с ними согласно. Я загоняю машину на ближайшую стоянку, но не выхожу.

Я вижу эти рыжевато-коричневые глаза, наблюдающие за мной в зеркале. Она медленно моргает, как кошка. Завораживает меня.

— Я оставлю тебя в Историческом музее, — говорю я ей. — У тебя есть телефон?

— Да, — говорит она.