Проклятые поэты

Перевод – это не лишенная драматизма борьба двух субъективностей, двух «я» – переводящего и переводимого, взаимодействующих не только как эмпирические, но и как «культурные» субъекты: интерпретатор выступает носителем «своей» культуры, а переводимый поэт – носителем «чужой». С одной стороны, переводчик, конечно, должен бороться за то, чтобы вжиться в «чужое», преодолев притяжение «своего»; в противном случае ему грозит опасность вытеснить, подменить собою переводимого автора, «вчитать» себя в иноязычный оригинал. С другой стороны, притяжение собственной культуры не должно быть преодолено полностью, ибо только «взгляд извне делает возможным имагинативное слияние через барьер различия», иначе перед переводчиком во весь рост встает другая опасность – опасность раствориться в «чужом», утратить ощущение его специфичности.

Вот почему идеальный перевод вырастает из не совсем обычной борьбы: это своего рода «любящая борьба», цель которой – не растворение в оригинале, но и не его отчуждающая объективация; оригинал надо «завоевать», подобно тому как мы завоевываем любимое существо, не уничтожая его субъективности, но и не подчиняясь ей полностью, сохраняя собственное – любящее – «я» и вместе с тем добровольно отдавая его во власть другому «я» – любимому.

Понятно, что такой идеал трудно достижим – как в жизни, так и в поэзии.

«Неодолимые трудности» перевода символистской поэзии иллюстрируют многочисленные опыты по переложению на русский «Осенней песни»:

Les sanglots longs
Des violons
De l’automne
Blessent mon coeur
D’une langueur
  Monotone.

Tout suffocant

Et blême, quand
Sonne l’heure,
Je me souviens
Des jours anciens
  Et je pleure.

Et je m’en vais

Au vent mauvais
Qui m’emporte
Deçà, delà,
Pareil а la
  Feuille morte[33].

По мнению К. Н. Григорьяна, переводы Брюсова, Сологуба, Минского, Тхоржевского, Кузнецова, Гелескула «не дают верного представления не только о стилистической природе и музыкальном строе французского оригинала, но и в разной степени искажают характер настроения». Впрочем, сами переводчики сознавали это: свидетельство тому – вывод Брюсова, пытавшегося с десяток раз вернуться к переработке текста и пришедшего к заключению о возможности «только приблизительного» перевода.

Характеризуя отношение «любителя стихов» начала XX века к Бодлеру, Л. В. Розенталь писал: