Проклятые поэты

Как часть вещественного мира, в противовес Гюго и Ламартину и вслед за Сент-Бёвом, воспринимает поэт и свою возлюбленную. У нее копна волос («Волосы»), сверкающая подобно мерцающей материи кожа («Танец змеи»), широкая круглая шея, полные (grasses) плечи (там же), спина, груди («Песнь после полудня»). Лирический герой Бодлера отмечает ее походку, танцующую, как у змеи, обращает внимание на ее струящиеся перламутровые одежды («В струении одежд»), на то, что она темна, как ночь («Sed non satiata» – «Но ненасытившаяся»). Он покрывает ее поцелуями с ног до черных кос, прячет голову в ее колени («Осенняя мелодия»), погружается в ее прекрасные глаза, дремлет в тени ее ресниц («Semper eadem»), пьет ее дыхание («Балкон»), всматривается в очи возлюбленной, открывающиеся перед ним, как озера, и видит свою душу как бы отраженной в них («Отрава»).

Образ женщины рисуется у Бодлера то на фоне вечеров, освещенных жаром угля из камина и овеянных туманами на балконе («Балкон»), то на фоне прекрасного осеннего неба, яркого, розового («Разговор»), то на фоне ревущей улицы («Прохожей»).

С. Великовский:

Запутанная внутренняя правда чувства для Бодлера – любовного лирика вообще важнее моралистического долженствования, а тем паче портретных описательных задач. Облик той или иной женщины под его пером – это скорее повод для вызванного ею в данный миг собственного душевного настроя, так что и на девичью весну может быть перенесено отнюдь не весеннее самочувствие поклонника: «Ты вся – осенний небосклон, розовый и светлый» («Разговор»). Действительные черты возлюбленной – запах кожи, цвет волос и глаз, звучанье голоса – сплошь и рядом едва упомянуты и служат Бодлеру с его изощренной ассоциативной чувствительностью толчком к тому, чтобы начал разматываться клубок завораживающих воспоминаний или сновидческих фантазий. Обладая гораздо большей зрелищностью, плотностью, ощутимостью, чем ее лицо или стан («Экзотический аромат», «Вся целиком»), они складываются в зыбкий, намекающий отсвет самого переживания в его не поддающихся прямой разгадке, но со всей непреложностью угадываемых метаморфозах.

Мне представляется, отношение Бодлера к Любви определялось полнотой его мировидения, бессознательным и нерасчлененным миром добра-зла, правды-лжи, красоты-уродства – тем, что он сам именовал понятиями «упиться ложью», «любовью к обманчивому». Стихотворение с последним названием представляется мне ключевым для понимания бодлеровского «двуединства», принятия жизни во всей ее полноте, взаимодействии и взаимопроникновении начал, синтезе взаимоисключающих чувств и явлений: