Проклятые поэты

Бесконечность – излюбленное словцо поэта, в которое он вкладывает множество смыслов: безграничная и необозримая данность, необозримость человеческих проявлений, «запредельность» человеческого существования и то, что его обуславливает, присутствие будущего в настоящем или наши потенции, еще – жребий, выпавший человеку… В «Приглашении к путешествию» поэт страждет «мечтать и длить часы бесконечностью ощущений», а в «Confiteor» констатирует: «Есть же некоторые упоительные ощущения, смутность которых не исключает их напряженности: и нет острия более отточенного, чем острие Бесконечности».

Бесконечность Бодлера – связующее времен, причем не только прошлое определяет будущее, но, в силу существования бесконечности, настоящее обусловлено будущим, существующее – несуществующим (в этом состоит трансцендентность времени).

Бодлер восхищается Константином Гисом именно потому, что видит в нем художника, который живописует не преходящее, но таящуюся в нем вечность.

Бодлер не верил в прогресс и вообще побаивался будущего – его ви́дение мира апокалиптично. Возможно, здесь сказывался его страх перед собственной судьбой: поэт переносил на мир («осталось ли у этого мира хоть какое-нибудь предназначение во Вселенной?») свои опасения относительно личного будущего.

Я еще не вполне старик, – пишет он в декабре 1855 г. – но могу стать им в самом ближайшем будущем.

В 1859 г. он возвращается к той же мысли:

Что, если я стану калекой или почувствую, как мой мозг гибнет, раньше, чем я совершу все, что, как мне кажется, должен и могу совершить?

И в другом месте:

Есть вещи посерьезнее… чем физические боли; это страх видеть, как в этом ужасном, полном сотрясений существовании истрепывается, хиреет и утрачивается восхитительная поэтическая способность, ясность помыслов и могущество упования, которые в действительности и составляют мой капитал.

Но и в метафизическом плане идея прогресса была глубоко чужда поэту, причиняла ему страдание, напоминающее боль утраты…

…Причина в том, что эпоха вырывала его из состояния, в котором он мог созерцать прошлое, и насильно заставляла повернуть голову в сторону будущего. От этого ему казалось, что его побуждают пережить попятное течение времени, и он чувствовал себя таким же неуклюжим и скованным, каким чувствует себя человек, которому приходится пятиться задом. Успокоение Бодлер обрел лишь после 1852 г., когда Прогресс, в свою очередь, превратился в безжизненную мечту о прошлом.

«Плаванье» задает последующей поэзии темы вечной цикличности («вечного возвращения» по Ф. Ницще), путешествия-возвращения, человеческих исканий, столкновения мистики и реальности, «исканий в вышине», земного времени и пространства…

Мне представляется, что бодлеровские «Часы», завершающие раздел «Сплин и идеал» его главной книги, относятся к мировым шедеврам на тему цепенящего страха перед необратимым и неумолимым ходом времени, столь же вечным, как и само время. «Часы» – виртуозный образец переживания времени и одновременно проникновения в его экзистенциальную сущность: