Проклятые поэты

«Полночь, от Бастилии до церкви Магдалины ни одного омнибуса. Нет, я ошибся, вот появился один, внезапно, как из-под земли. Несколько прохожих провожают его глазами, ибо он необычен. У пассажиров на империале остекленевший взгляд дохлых рыб, они прижаты вплотную друг к другу и выглядят неживыми. (О нас?) А когда кучер подхлестывает лошадей, кажется, это кнут взмахивает рукой, а не рука кнутом. Что это за сборище странных немых существ? Кто они? Лунные жители? (Мы?) Порой в это можно поверить, но больше они похожи на трупы. Омнибус, спеша к конечной остановке (всегда эта конечная цель!), несется по мостовой… Он удаляется!.. Но бесформенный ком отчаянно мчится следом за ним в клубах пыли. „Остановитесь, умоляю, остановитесь… я шел целый день, мои ноги распухли… я не ел со вчера… меня бросили родители… я не знаю, что теперь делать… я только ребенок, мне восемь лет… у меня вся надежда на вас…“ (О нас?) Он удаляется! Он удаляется. Но бесформенный ком отчаянно мчится за ним в клубах пыли. Один из этих истуканов, с ледяными глазами (О нас?) толкает локтем соседа и, кажется, высказывает недовольство серебристыми стонами, коснувшимися его слуха. Другой слегка наклоняет голову, соглашаясь, и вновь укрывается в окостенении своего эгоизма, как черепаха в панцире. На лицах остальных путников ясно видны те же чувства… (О нас?) Только юноша, погруженный в задумчивость, единственный среди этих каменных статуй как будто жалеет ребенка. Но не решается вступиться… Упершись в колени локтями и спрятав лицо в ладони, он, потрясенный, спрашивает себя, неужели это и есть пресловутое человеческое милосердие. Он понимает теперь, что это простое слово, которого не найдешь даже в поэтических словарях, и искренне признается, что был неправ. Он говорит себе: „Действительно, к чему беспокоиться о ребенке? Проедем мимо“».

Да, о нас!

Нет, это не доведенный до белого каления сатанизм «мировой скорби» с присущим ей налетом невсамделишности, не готические кошмары, не гипертрофированный байронизм, ополчившийся на самого Творца, – это чистая Боль, квинтэссенция Боли, ее экстракт, и сам он – не кощунствующий вития, но Тот, кому открылось Там.

Нет, не страсти-мордасти, а предчувствие абсурда – нас…

Нет, не просто пародия на «черный роман», не еще один образец леденящего кровь «черного юмора», не темная мифология, не отходная романтизму, не пустая вакханалия выдумки, не фантасмагория, не безудержный разгул фантазии, но вместе со всем этим и прежде всего – юношески-болевое восприятие темного низа жизни: «Если вы не желаете мне верить, сходите убедитесь сами…»

Это новый вид протеста, религиозно окрашенный протест не столько против творения, сколько против Творца.

Бесчинства Мальдорора поданы не как прихоть и несуразный вывих, а как осмысленная, выстраданная месть «падшего ангела», вновь и вновь возобновляемый богоборческий бунт против небесного устроителя земной юдоли. Ведь она, по Лотреамону, есть сплошь долина скорбей, смердит грехами, а владыка сущего, ложно почитаемый вместилищем всех мыслимых и немыслимых совершенств, на поверку сам гнусное исчадие порока – кровожадный упырь, жалкий пьянчужка и похотливый пакостник. Даже самые гневные изобличения церковничества и веры в XVIII и XIX веках не достигали хлесткости тех поношений, какие вложены в уста Мальдорора, рисующего Бога в облике неопрятного обжоры: «с горделивостью идиота» восседает тот в поднебесье на «троне из золота и человеческих испражнений», облачен в «саван, сшитый из нестираных больничных простынь», а по его бороде текут чьи-то мозги, поскольку он занят тем, что выхватывает из кровавой жижи у себя под ногами плавающие там тела и пожирает одно за другим, откусывая по очереди руки, ноги, голову, а затем запихивая в рот все остальное и смачно разгрызая хрустящие у него на зубах кости.