Проклятые поэты

В карманах продранных я руки грел свои;
Наряд мой был убог, пальто – одно названье;
Твоим попутчиком я, Муза, был в скитанье
И – о-ля-ля! – мечтал о сказочной любви.

Зияли дырами протертые штаны.

Я – мальчик-с-пальчик – брел, за рифмой поспешая.
Сулила мне ночлег Медведица Большая,
Чьи звезды ласково шептали с вышины;

Сентябрьским вечером, присев у придорожья,

Я слушал лепет звезд; чела касалась дрожью
Роса, пьянящая, как старых вин букет;

Витал я в облаках, рифмуя в исступленье,

Как лиру, обнимал озябшие колени,
Как струны, дергая резинки от штиблет.

Еще один миф о Рембо: поэт-коммунар. Да, он сочувствовал Коммуне и писал революционные стихи, а также проект конституции коммунаров. «Париж заселяется вновь» – льющаяся ненависть к победителям. И тем не менее, сведения о Рембо-строителе баррикад, мягко выражаясь, далеки от действительности. Простой расчет времени пешего хода до Парижа показывает, что он мог дойти сюда не ранее 20–22 мая 1871-го, когда Коммуна была в агонии. (Напомним, что письма Рембо в Париж Ж. Изамбару и П. Демени датированы 13 и 15 мая.) Иными словами, Рембо не мог принимать участие в военных действиях. Родственники Артюра и Рене Этьембль категорически отвергли миф о революционности поэта, который не был коммунаром.

Хотя у него есть несколько обличительных стихотворений, он был революционером лишь в поэзии. Согласно его идеологии, если кто-то и способен сделать человечество чуть счастливей, то не революционер, а поэт-пророк, вызывающий и дерзкий.

В отличие от критицизма Флобера, критицизм Рембо как знамение эпохи был лирически сконцентрирован и эмоционально сгущен, был окрашен тонами анархического вызова, демонстративной бесшабашности. Свидетельствовали, что в родном Шарлевиле Рембо плевался на встречных священников и писал на стенах лозунги, угрожавшие самому Богу.

Весьма показателен сонет «Моя цыганщина», подлинный гимн богеме, человеку, оторвавшемуся от общества, сбежавшему, оставшемуся наедине с небом и звездами.

Характеризуя социальные взгляды Рембо, замечу, что с ним произошло все то, что всегда происходит с гениями – разве что раньше и резче. «Пребывание в аду», помимо прочего, еще и свидетельство естественного конца иллюзий обновления: конечно, они прекрасны, эти иллюзии, но несбыточны. Может быть, отсюда – тяга и уход в дохристианский и доисламский Восток…

Рембо считал реальную жизнь человека неподлинной, ненадежной, сомнительной и видел спасение от обыденности в существовании «высшего порядка»: «Истинная жизнь – это отсутствие. Нас нет в мире»[53].

Это формула не только персонализма, но и сюрреализма, во многом предвосхищенного А. Рембо (сатиры «сидения», «человекостула» и т. д.). Андре Бретон: «Рембо – сюрреалист в практике своей жизни и во всем прочем». Рембо действительно тяготел к созданию шокирующих, контрастных композиций, к соединению взаимоисключающих, разнородных образов, что характерно для последователей Бретона и Дали, которых Рембо упредил декларациями абсолютного освобождения от общества, этого царства «крайнего идиотизма», и призывами к негативной этике. Смирение и покорность – человеческие качества, воспитываемые христианской моралью, совершенно несовместимы с характером и образом жизни Артюра Рембо.

Уже к 1873 году бродяжничество серьезно подорвало здоровье Рембо. Верлен свидетельствовал о его повышенной раздражительности, навязчивых состояниях и галлюцинациях. Угрюмый с детства, он превратился в нелюдима, а девичья розовизна («похож на девушку из народа», – говорил Малларме) сменилась свинцовым цветом лица.