Проклятые поэты

С «Иродиадой», этой цветущей для самой себя, наслаждающейся «ужасом девственности», в его творчество входят мотивы бесплодной мечты.

…О зеркало, холодная вода!
Кристалл уныния, застывший в льдистой раме.
О, сколько вечеров, в отчаяньи, часами,
Усталая от снов и чая грез былых,
Опавших как листы, в провалы вод твоих,
Сквозила из тебя я тенью одинокой.
Но горе! В сумерки, в воде твоей глубокой
Постигла я тщету своей нагой мечты…

Жизнь истощает, обессиливает человека – увядание, исчерпанность, бледность, чахлость, старость, – значит надо ее преодолеть. – Но как? – Уходом в неподвластные ей сферы чистого духа.

…Страшна мне девственность, но сладок
Привычный страх, когда среди прохладных складок
Змеятся волосы по влажной простыне,
Терзая плоть мою в бесплодной белизне,
Самоубийственной и темно-непорочной.

«Я люблю позор быть девственной и хочу жить среди ужаса, рождаемого моими волосами».

Чистота – это подавленная чувственность, – скажет после этого Гумилёв, – и она прекрасна.

Даже собственные волосы раздражают Иродиаду. Она запрещает кормилице дотрагиваться до нее, умащать ее тело, отвергает замужество, она не желает ничего человеческого подле себя и просит затворить окна; внешнему миру она предпочитает текучесть зеркала и далекую тень своего отражения, зазеркальем отделенную от реальности.

До предела доведенный нарциссизм?

В «Прозе для дез Эссента» Малларме исследует трансформацию впечатлений в вечные эйдосы. Цветы, становясь идеями цветов, оказываются более объемными, приобретают лучезарные очертания, обретают нимбы. Мир превращается в видимый только одному поэту «сад», а само это превращение, «испарение» реальности, отделение образа от вещи – сутью поэзии.

Гипербола! как из гробницы,
Восстань над памятью умов,
Легко перелистнув страницы
В железо забранных томов!

– Синкретические образы Гиперболы, Памяти, Сестры, то сливающиеся, то противостоящие друг другу, символизируют тонкие душевные движения и богатство поэтического сознания, радикально отличного от массового сознания, конформистского по своей природе. Поэт страждет выйти за пределы не только мира, но и слова, преодолеть предметность субъективности, создать из обыденного утилитарного языка новую словесную ткань, адекватную невообразимой сложности, мимолетности и непередаваемости тончайших движений души.

Устали ангелы в тревожном свете лунном
Смычками сонными водить по мертвым струнам
Рыданий, пролитых с далеких облаков
В лазурь дымящихся туманных лепестков.
Благословенный день! В тот летний день впервые
Поцеловалась ты, – виденья неживые,
Мне душу истерзав, пьянели от мечты,
Не оставляющей похмельной пустоты
Сердцам, что навсегда с ревнивой грустью слиты.
Я шел, уставившись в изъеденные плиты
Старинной площади, когда передо мной,
Смеясь возникла ты под шляпкою сквозной
Из отблесков зари, – так в полумраке тонком
Я зацелованным, заласканным ребенком
В иные дни мечтал о фее, что во сне
Цветами пряных звезд кровать устелит мне.

Малларме считал, что видение эйдосов, душ вещей, их идей – удел высокой поэзии и избранников, кому она предназначена. Неслучайно поэма, написанная по просьбе Ж.-К. Гюисманса и включенная последним в четырнадцатую главу романа «Наоборот», предназначена для героя этого произведения, человека предельно рафинированной души и тонких чувств. Гипербола, с которой начинается поэма, также символизирует выход за пределы обыденных вещей и ощущений, свойственный лишь высокому, развитому сознанию пророков и поэтов.

Стефан Малларме: