Пролог

Это была не туча. Туча – это что-то имеющее очертания, что-то, вокруг чего можно увидеть нормальное небо. Что-то, что несет и уносит ветер. Это же была не туча, а просто синее небо превратилось в черно-лиловое и легло на крыши домов, сплющив их и вдавив в землю, обесцветив деревья и дома, заполнив собой воздух. От этого неба у Регины остановилось дыхание и грудь скрутило в ту самую невралгическую боль, от которой она так страдала ночами. С такой тучи, наверное, начнется конец света – вдруг неожиданно подумалось ей. Уж слишком невыносимо было. Черно-лиловый кошмар медленно двигался – не двигался, а поглощал собой все новое и новое пространство. Она вспомнила, почему подумала про конец света. Он ей однажды приснился. Как будто мама стирает, бабушка на кухне, а на них идет вот такое же черное – еще чернее оно было и еще ужаснее. И все как обычно, вот и мама стирает, и бабушка на кухне, но только это конец света. И последнее, что помнила Регина из своего сна, прежде чем она сдавленно закричала и проснулась – это маленькая бабушкина иконка Казанской Божией Матери в тусклом серебряном окладе, которая почему-то оказалась на ее стене у изголовья. И вокруг нее все уже заволакивало грязным серо-лиловым, с клубами и клоками, и ее уже было видно все хуже. А потом ей удалось выдавить из себя сиплый стон, и она проснулась.

– А я без зонта, – растерянно сказала Сереброва.

Обернулась к ним.

– У меня тоже нет, – сказала Регина.

Половнев по-прежнему безучастно сидел в кресле, смотрел перед собой.

Обе взглянули на часы. Было без пяти.

Выключить лампу и покидать вещи в сумку заняло у Серебровой секунд десять.

– Значит, Гуль, – заторопилась она, остановившись неподалеку от Половнева. Он тоже встал, но смотрел на Регину. – Ты только не забудь, когда вахту будешь проходить, я скажу, но и ты тоже, ты скажи дежурному, чтобы он проверил вечером наш кабинет, потому что я дважды уже утром прихожу, а то ли уборщица за собой не закрывает, то ли я не знаю…

Она не слушала, смотрела на Половнева, потому что он смотрел на нее, и глаза его были провалившимися и черными, как эта невозможная туча из ее сна, и какое-то непонятное ей больное мучение было в них, и еще что-то, отчаянное, тяжелое, и она почувствовала, что у нее от напряжения выдерживать этот взгляд начинает трястись голова, потому что там было слишком много всего, что никак не соответствовало ни ее внутреннему наполнению, ни ее опыту, ни тому, что она, может быть, в принципе в состоянии выдержать.

Она отвела глаза.

Сереброва, оказывается, успела выйти.

Было очень тихо. На улице просигналила машина, подчеркнув густую тишину.

Она сделала вдох, набралась сил и опять подняла на него глаза.

Он по-прежнему стоял около кресла и не мигая смотрел на нее. Та оставшаяся простодушной и незагипнотизированной Регинина часть, которая еще могла рассуждать, понимала, что надо набраться чего-то – решимости или глупости – и просто сделать самой любой шаг. Просто чтобы в этом застывшем воздухе можно было опять начать дышать. А там будь что будет. И пусть она окажется в его глазах все той же ничтожной идиоткой.

Она качнулась вперед.

И в это время зазвонил телефон.

Алексей как ни в чем не бывало взял трубку. Послушал. Передал ей.

– Вас, – сказал он. И сел назад в кресло.

Регина удивленно взяла трубку.

Звонили с вахты, сообщали, что к ней идет Мария Тарасевич.

Она совсем забыла. Она же сама сегодня просила Княжинскую выписать Маше пропуск якобы для сбора материала к курсовой работе, а на деле – посмотреть, как и где Регина работает. И еще тогда Регина помечтала, что вот бы было здорово, если бы Половнев зашел – она бы показала его Маше. Она настолько сблизились за это время с Машей.

И вот все совпало. И не было ничего более неудачного.

– Ко мне… сейчас подруга придет, – робко сказала Регина. – Вы не против?

– Нет, конечно, Регин, – спокойно сказал Половнев, – конечно, нет.

Регина села на свой стул.

Прошло несколько минут молчания, но уже другого, пустого. Занять его было нечем. Все это время Маша шла: мимо дежурного, по лестнице, по коридору, по другой лестнице.

Потому они услышали шаги, а потом открылась дверь.

Ночью она не могла заснуть из-за досады и отчаяния. Остаток дня не восстанавливался в памяти – вспоминался лишь вспышками отчаяния. Вот она представляет их друг другу. Нет, ничего такого, никакого внезапно вспыхнувшего интереса. От чая Маша отказывается, и они уходят на «экскурсию», оставив неподвижно сидящего Половнева неподвижно сидеть дальше. И Регина молит: ну пусть Маша вспомнит что-нибудь, из-за чего ей надо срочно уйти. Потому что просто дожидаться ее Половневу нет смысла – они с Машей, как подруги, должны уйти вместе.