Пролог

Вот они с Машей стоят в углу наборного цеха – здесь немноголюдно, ночная смена небольшая, потребности сейчас нет. Регина остановившимися глазами смотрит на шумящий цех, а Маша говорит ей что-то, что она, наверное, не вовремя, но в интонациях Машиных нет и десятой доли понимания того, насколько она не вовремя. Регина пытается ей даже объяснить что-то про глаза, но не находит нужных слов. Почему она не попросила ее просто уйти?! Почему Маша – тонкая, умная Маша, которую она сразу определила на роль образца для подражания – сама не догадалась об этом?

Потом они возвращаются в комнату, но Половнева там, конечно же, нет. И они пьют чай, и Регина настолько безжизненна, что чуть не портит и эти отношения: Маша, окончательно обескураженная странным приемом, торопится и уходит – без нее. А Регина остается и плачет, плачет в пустой комнате, а потом в электричке, и дома тоже, и весь вечер у нее болит голова. И что самое неприятное – у нее не получается доплакаться до такого отупения, когда все наконец теряет свою остроту и воспринимается через призму толстого носа и неподвижных красных глаз с распухшими веками. Тогда ты с горькой усмешкой говоришь: «Дааа… ладно… вот так…» И усмехаешься опять, и делаешь много неприятных дел вроде почистить туфли и пришить пуговицу, потому что теперь ты новый деловитый человек с очерствевшим от страдания сердцем.

Не было этого. Она то плакала, то каменела от черных глаз, и все пыталась понять, что же это было. И что было бы, если бы Маша не пришла.

Машино увлечение Региной вызвало некоторое удивление ее компании. Впрочем, к Регине отнеслись благосклонно, хотя ее дружба с номенклатурной идиоткой Иркой Фетисовой была так же малообъяснима, как и внезапно вспыхнувший Машин интерес. Фетисова носила розовое и кремовое, красилась, благоухала, ее возили на машине поклонники, среди которых были и вполне взрослые мужчины. Вместе с Региной они составляли странную пару. Справедливости ради – Регина с кем угодно составляла странную пару. К тому же ее отношения с Иркой постепенно стали сходить на нет.

Итак, Регина стала сближаться с Машиной элитой. Элита смотрела на нее насторожено, не гнала, но и не принимала. Пару раз Маша брала Регину с собой на какую-нибудь выставку или в кино, куда шли и остальные, но затея успехом не увенчивалась. Никто, конечно, Регину не игнорировал, но при разговоре ни тема его, ни имена, которые упоминались, ни лексика, которой девушки пользовались, не были Регине привычны и знакомы. Эти походы идеально вписывались в Регинины планы – именно они были ей необходимы, чтобы приблизиться к так называемому половневскому уровню – но оказались настолько тяжелы, что довольно скоро она стала их избегать, отказываясь под вежливыми и благовидными предлогами. Маша чувствовала вину, но и облегчение.

На день рождения Фиры Гельман, который Володя предложил отмечать в Переделкине, Регину, конечно, не позвали. Маша заикнулась было, но сдержанная Фира вежливо и неловко промолчала, а резкая и категоричная Катя, которая была настроена жестче всех, сказала:

– Ну знаешь, дорогая… твои антропологические эксперименты зашли слишком далеко.

Маша поняла, что тему придется закрыть.

Катя была лидером их компании. Маленькая, легкая, с короткой стрижкой «боб»; с вечной папиросой в смуглой ручке; с головой, верблюжье-надменно откинутой назад, она выглядело высокомерно – так и было. Катя была самой образованной, у нее была феноменальная память, в институте она изучала, помимо своего немецкого, еще английский и – самостоятельно – французский. Читала в оригинале Сартра и Камю. Еще Катя была меломаном, и через родительских друзей, работавших в Америке, Переделкино снабжалось Биллом Хэйли, Литтл Ричардом, и, конечно, Пресли. У нее было прозвище «девочка-поперек»: любое новое явление она сначала отвергала, и требовалось время и усилия, чтобы преодолеть эту, как шутили подруги, презумпцию виновности. У Регины под огнем яростного Катиного отрицания не было никаких шансов.

Маша не знала, что некоторое время всерьез обсуждался вопрос, приглашать ли и ее, Машу, на день рождения. Но тут уже причиной была, конечно, не ее чужеродность, а то, что со дня смерти матери едва прошло два месяца. Подруги были деликатны, не знали, как себя вести, тем более что Маша была очень скрытна. И они были слегка удивлены, если не разочарованы, когда Маша приняла приглашение с радостью и оживлением.