Пролог

Было и еще одно воспоминание, более позднее: она лежит раздетая, до подбородка укрытая несвежим одеялом, но между ней и одеялом, а проще говоря на ней как-то удивительно нетяжело лежит потный сопящий Аникеев, а она, призывая на помощь все свои скудные знания о мужской анатомии, пытается ухватить пальцами там, под одеялом, нечто мягкое и ускользающее, потому что точно знает, что оно должно оказаться внутри нее. Но почему-то ничего не получается – оно каждый раз выскальзывает, и Аникеев молчит и пыхтит. Она так и засыпает, ничего не добившись, и, засыпая, видит всю эту картину из пустоты и невесомости своего воздушного шара и с мрачной иронией думает, что со стороны она сейчас похожа на цыпленка табака. И ей это не нравится.

Что же случилось с Алексеем во время его болезни? Какие перемены заставили смотреть на Регину темными глазами?

Самое удивительное, что ничего этого он не заметил и день не стал для него таким из ряда вон выходящим, как для Регины. Что же до стояния на одном месте и глядения, то он просто задумался о чем-то своем и даже не осознавал в этот момент, что смотрит на Регину. А темные глаза были следствием вновь поднимавшейся температуры.

Но нельзя также не признать, что Регина после его болезни заняла в его сознании большее место, чем раньше.

Когда в тот нескладный день он наконец добрался до дома и померил температуру, термометр показал около сорока. Он удивился, потому что сорока не чувствовал – ну, тридцать семь и пять. Но как только он растянулся на диване, так и не приняв таблетки, не выпив чаю и ни водки, то, словно спохватившись, организм взорвался тяжелейшим приступом мигрени и непереносимым ознобом. Стало невозможно всё: лежать, сидеть, дышать, думать, спать, бодрствовать. Он закутался в маленькое верблюжье одеялко, сел, привалившись спиной к стене – это было неприятно и жестко, потом прислонил к ней горящий затылок – а это было жестко, но приятно: стена была прохладной. Вошла тетка, встала над ним, сказала категоричным голосом:

– Пить! Пить тебе надо, вот что! Чаю с малиной.

– Не хочу, – выдавил из себя Алексей.

Детские ощущения: малиновые зернышки застревают в дуплах нелеченных зубов, ковыряется иголкой, иголка срывается, царапает щеку изнутри.

– Сиди-и! – сказала тетка. – Сделаю сейчас.

И ускрипела на кухню. «Сиди-и!» в ее устах не означало призыва сидеть. Это была форма отрицания всего сказанного собеседником и утверждения сказанного ею.

Было трудно дышать. Алексей перекатывал голову туда-сюда по стене, морщась из-за того, что затылку так жестко. Но казалось, что это помогает. В глазах было жарко.

Пришла тетка, с трудом таща табуретку. Поставила перед кроватью, ушла и вернулась с кружкой чая, в котором плавало разведенное малиновое варенье – все злополучные зернышки уже всплыли на поверхность. Поставила кружку на табуретку – та качнулась, часть жидкости выплеснулась, потекла по деревянной поверхности табуретки и закапала на пол. Тетка не придала значения, ушла. С непривычным усилием выдыхая сухой и жаркий воздух, Алексей стал смотреть, как собираются на краю табуретки капли и срываются вниз. Время от времени глаза закрывались, но в голове возникал такой хаос, что он открывал их опять.

– Пей давай, остынет – не буду новый делать, – сказала неизвестно откуда взявшаяся тетка.

Она стояла над ним и не собиралась уходить.

Алексей с трудом выпростал руку из-под одеялка, наклонился; шумно дыша, взял чашку, отхлебнул. Было очень горячо, но и правда как будто легче. Он глотнул еще.

Тетка ушла. Знобить стало меньше, но голова раскалывалась.

– Тетка! – слабо позвал он. – Аспирину дай мне.

Он редко звал ее по имени. По имени – это для друзей. На вы – это для старших и уважаемых родственников. Кто была тетка? Она была тетка. Они просто остались вдвоем в это доме и были некоторым образом обречены друг на друга.

Тетка принесла аспирину и запить.

Стараясь не терять тепла под одеялом, он осторожно лег на бок и закрыл глаза. Скорчился калачиком.

Неразборчиво ворча, тетка принесла его большое одеяло.

– Переоделся бы, – сказала она уже не столь категорично.

Он не ответил.

Она укрыла его одеялом и ушла.

Алексей закрыл глаза.

Тут-то он и увидел Регину. Это не было сном, просто он вдруг вспомнил о ней. Вспоминать о Регине было легко и не требовало усилий. Он знал, что был для нее вполне хорош таким, какой он есть. Ей не надо доказывать, как Макавееву, что он равновелик Макавееву. Не надо иронизировать и говорить умное, как с Княжинской. Регина явно была формой упрощения, но сейчас он в этом нуждался, поскольку болезнь его была формой усталости вследствие усложнения.

Собственно, и всё. Потом он заснул и снов не видел. Потом он болел и выздоравливал. Приходила и уходила тетка, скрипела костылями, приносила что-то полезное, заставляла, ругалась, говорила «сиди-и!». Он пил бульон и чай с малиной, жар понемногу спадал, и жаром за окном исходило пыльное московское лето.