Пролог

В коридоре приемного отделения было светло, многолюдно и шумно. Дверь распахнулась от напористого удара каталки, когда фельдшерица, он и санитар из приемного протиснулись в коридор, – и несколько раз энергично бамкнула за их спинами. Алексей с тоской почувствовал, как скрывается за спиной покойная и синяя летняя ночь.

Тетку санитар проворно укатил, фельдшерица, прощаясь, пожала ему руку и почти весело сказала:

– Пойду кровяку отмою с машины!

Он запоздало подумал, что, может быть, надо дать ей денег, даже зашарил в карманах, но она уже ушла, да и неловко было.

Помимо денег он нашарил в кармане конфету. Вспомнил, что конфету сунула ему вчера Регина, когда они пили чай. Сказала:

– Сухой паек!

Все, что было вчера и сегодня утром и днем, показалось чем-то из другой жизни, нереальным. Реальность же – коридор, страждущие по стенам, деловитые санитары. Та, бывшая жизнь, показалась сейчас родной и привлекательной, как навсегда утерянная, Регинина же конфета – а по ассоциации с ней и сама Регина – последней ниточкой, связывающей ее с прежней спокойной и беспроблемной жизнью. Он подумал, что, наверное, скучает по Регине.

Рядом с ним была лавочка, на которой полулежал, аккуратно придерживая одну руку другой, мужичок в майке и полосатых сатиновых брючатах. Бок его был в грязи, на щеке – ссадина.

– Падаю и падаю, – сказал мужичок, не обращаясь ни к кому конкретно. – Они говорять – алкаш, а я и трезвый падаю.

Алексей не ответил, присел на свободный краешек лавочки, стараясь не касаться мужичка, прикрыл глаза.

– Вон бабочка мается, – продолжил тот и слегка подпихнул Алексея здоровой рукой. – Помог бы.

– Сам помоги, – раздраженно ответил Алексей, не открывая глаз. Он старался держать в голове Регину. Не то чтобы все происходящее было непоправимо ужасно или трагично – просто так было лучше, почти хорошо.

– Падаю ж, епт, – сказал мужичок.

Алексей открыл глаза.

Старуха, лежавшая на каталке прямо перед ними и то ли спавшая, то ли просто без сознания, пришла в себя и силилась встать. Из-под простыни у нее выпросталась и свисала вниз одна нога, распухшая, гнойного лилово-желтого цвета. Старуха пыталась уложить ногу обратно на каталку, но нога не слушалась, а дотянуться до нее руками у нее не получалось. Растерянно и затравленно она озиралась по сторонам, очевидно понимая, насколько неприглядно это зрелище.

– Помоги бабоньке, слышь? – сказал мужик.

Преодолевая отвращение, Алексей встал, подошел к каталке, но остановился в нерешительности. Его затошнило.

В этот момент дверь кабинета, в который увезли тетку, распахнулась, и выглянул санитар. Поискав глазами, он увидел Алексея, поманил его внутрь.

Тетка сидела на перевязочном столе, умиротворенная, почти веселая. Ее настроение выглядело большим контрастом с заляпанным кровью платьем. Голова была перевязана, как всегда перевязывали на фронте раненных в голову – повязкой «чепчик». Повязка пригладила прическу, и Алексей с удивлением обнаружил, что голова у тетки непропорционально маленькая и идеально круглая.

– Швы наложили, – сказал врач, которого он сразу не заметил: врач сидел за столом в глубине комнаты и заполнял карту. – Дней через десять приезжайте снимать. Анестезия через полчаса пройдет – голова заболит – пирамидону выпейте.

Алексей вновь подумал, что, может, надо как-то заплатить и опять не решился.

– Вы какого года, Таисия Михайловна? – спросил врач, повысив голос.

– Девяносто пятого, – оживилась тетка. – Я здесь и родилась, в Лефортове…

Она хотела продолжить, но врач равнодушно прервал ее:

– Это хорошо, – и опять склонился над бумагами.

Дома теткина эйфория прошла. Он усадил ее, бледную, молчаливую, на диван. Она осторожно прилегла набок и закрыла глаза. Он посмотрел на нее, на скрюченную калеченную ногу, на нелепую маленькую голову на мощном теле, и ему стало так ее пронзительно жаль, что навернулись слезы. И еще, как ни глупо, было жаль вкусный голубец, который, холодный и обветрившийся, так и валялся на полу среди осколков.

Алексей поднял его, осмотрел – тарелка разбилась крупными кусками, в голубец их не попало – и, сдерживая нервные слезы, понес мыть голубец под кран.

Потом он вернулся к тетке в комнату. Она так и лежала с закрытыми глазами. Он присел на стул и стал жевать холодный голубец.

– У меня хорошая пенсия, – вдруг сказала тетка, не открывая глаз. – Рисуй картины, прославишься. Мать гордиться будет, пьянь чертова.

Он подумал, что она бредит.