Пролог

Самое неприятное, что и Рихтер совершенно Машу не увлек. Хотя, возможно, дело было не только в ней. Он начал с небольших и известных, почти заигранных, шумановских пьес, и играл их хоть и с привычным мастерством, но как-то отстраненно. В какой-то момент Маша поймала себя на том, что она разглядывает портреты композиторов на стене напротив и мучительно пытается вспомнить, кто висел раньше на месте Мусоргского. Ее до того занял этот вопрос, что она даже повернулась к Илюше спросить.

Илюша сидел, облокотившись на рыжий бархат балконного перильца, и внимательно слушал. Уловив Машино движение, он вопросительно поднял бровь, но она поспешно отвернулась и постаралась сосредоточиться на игре. Рихтер как раз закончил очередную миниатюру и, немного помедлив, начал «Юмореску». «Юмореску» Маша любила, как, на самом-то деле, вообще любила Шумана и его болезненный гофмановский пафос. Шуман смотрел на жизнь с той стороны зеркала. Конечно, в его музыке можно было найти то, что и у любого романтика: возмущенье, восхищенье, стремленье, разбитые надежды и так далее, но Маша, помимо этого, еще и слышала чрезвычайно привлекательную для нее ноту утешения – так мог утешать только человек, который пережил и прожил все эти «…енья» и говорит тебе: «Потерпи. Другого не будет, но ты потрепи. Жизнь – она на самом деле такая беспомощная, трогательная – и кончается». Больше всего об этом была, как ей казалось, Фантазия До мажор, особенно ее финал. Когда-то Маша даже неожиданно для себя сочинила стихи, что-то вроде «…пора прощать, прощаться, обещать не трогать музыки и звуков не касаться; мгновенным снимком будет зал, где Шуман нас прочтет с листа, заставит слушать и бледнеть и все расставит по местам». Стихи ей нравились, но на всякий случай она их никому не показывала.

«Юмореска» была хороша. Рихтер увлекся, там зазвучало наконец все, что Маша любила и ждала, и она подалась вперед, ловя собственные ощущения. «Хоть бы это не заканчивалось» – таков был ее главный критерий качества исполнения. Рихтер играл сосредоточенно, не тратя себя на жесты и гримасы и лишь иногда возводя к сводчатому консерваторскому потолку свой странный как будто вогнутый профиль. «Месяц Месяцович» – между делом, не отвлекаясь от музыки, подумала Маша. Так рисовали месяц на палехских шкатулках и других народных картинках – вписанным в окружность Луны, то есть выпуклым с затылка и вогнутым с лица, отстраненным от мира земного и глядящим в звездное небо покойно и уверенно, без интереса и сожаления. Хоть бы это не заканчивалось. Но когда музыка закончилась, она закончилась так убедительно, что было понятно: ни звука после сказанного не может более прозвучать, чтобы не испортить это сказанное. Аплодисменты всколыхнулись волной, пошумели и чинно сошли на нет, публика зашевелилась, загудела голосами, столпилась у выходов – стоило усилить праздник дорогим бутербродом и – почему бы и нет? – бокалом красного.

В буфете Машу окликнул художник – тот самый, Регинин, с которым она ее познакомила в день неудачного Машиного визита в издательство. Маша смущенно поняла, что не помнит, как его зовут. Регина все время называла его или «он», или по фамилии.

– Вы с Региной, она здесь? – спросил художник, оглядываясь по сторонам.

– Нет, мы… вот, – неловко сказала Маша, указывая на Илью. Если их надо знакомить, то что делать с именем? Но на Илью набросились щебечущие однокурсницы, и он, вежливо и немного удивленно улыбнувшись художнику, вступил в шумный спор о каком-то «слишком вольном рубато».

– Я думал, вы с Региной, – сказал художник очевидное.

– Да нет, – еще раз ответила Маша.

– Ну, всего доброго, до свидания! – и он, кивнув ей, стал пробираться через толпу, сильнее сгустившуюся у буфета – уже прозвенел второй звонок.

– Это кто? – оторвался от девушек Илюша. Поискал художника глазами, но не нашел.

– Это художник, Регинин знакомый, – немного мстительно ответила Маша. Художник производил впечатление и придавал Регине некоторую ценность, которой она в глазах Илюши, как и Кати, была абсолютно лишена.

– Художник?! Регинин?! Знакомый?!! – Илюша преувеличенно восхищенно присвистнул вслед художнику и почесал в затылке. Маша не выдержала и засмеялась. В этот момент они увидели художника – оказывается, он отошел недалеко и был скрыт лишь одной пышной дамой. Он успел застать Илюшину реакцию и, не поняв деталей, уловил, что она относится к нему. Он поспешно отвернулся и зашагал прочь.

– Дурак! – смущенно сказала Маша, но вдруг почувствовала себя как напроказившая школьница, которую застукала классная руководительница. Чтобы скрыть невольную улыбку, она отвернулась, Илюша схватил ее за плечи и стал вертеть, стараясь заглянуть в лицо, она отворачивалась, отбивалась до тех пор, пока оба с наслаждением не захохотали. Прозвенел третий звонок. Он схватил ее за руку, и они помчались по лестнице в свой Первый амфитеатр.