Пролог

Но картина не получалась. Беда была в том, что в этот раз он не шел от образа. Конечно, он знал, как пишут картины, и сам всегда ждал в себе этого «звоночка», вспышечки, которая цепляла что-то внутри. Необъяснимое сочетание силуэта, линии, цвета, запаха, звука, погоды, кто его знает, чего еще, вдруг создавало как будто некую химическую формулу, и начинался процесс, который, как впоследствии обнаруживалось, имел не только цвет и форму, но и смысл, и чувство. Но сейчас все было сложнее. Он давно уже чувствовал, что все значимые люди и события его жизни как будто имеют некий вектор, какую-то общую составляющую, интонацию, чувство, которое объединяет их все – но не мог понять, что это было. Он писал эскиз за эскизом вслепую, надеясь, что рука сама его выведет на этот общий знаменатель – но она не выводила. Он понимал, что сначала надо разобраться в себе, понять, как он чувствует эту жизнь, людей, себя, но копание почему-то запутывало его больше, и он сваливался то в дождливую сентиментальность, то в философскую сухость, то в крикливый надрыв.

Он давно уже пробовал эту картину, года три. И начал уставать от этих бессмысленных поисков, и все чаще отвлекался на практическое и повседневное. А когда возвращался к картине, видел, что поденщина на иллюстрациях действительно портит руку, неуловимо меняет стиль, заставляет фальшивить. Но не зарабатывать тоже было нельзя.

Половнев действительно не был членом МССХ, но входил в профсоюз работников полиграфии. Через него-то, а точнее через Горком художников книги и графики он познакомился с одним интересным художником. Это его имя – Элий – безуспешно пыталась вспомнить Сереброва. По сути своей Элий был проповедник, со своими учениками и последователями. Какое-то время Алексей ходил в его группу с удовольствием, потому что это было смело, новаторски и очень далеко от реализма. Но потом охладел. Во-первых, все это было подозрительно близко к ненавидимым Алексеем «загогулинам». Во-вторых, это была группа, а Алексей органически был чужд каким бы то ни было человеческим объединениям. В-третьих, Алексей был осторожен, группа же несла на себе отпечаток полулегальности. При малейшем усложнении обстановки все могли оказаться в местах не столь отдаленных. А никаких надежд на то, что обстановка может измениться не в сторону усложнения, Алексей не питал. В общем, он постепенно исчез из группы, лишь иногда частно навещая Элия.

Но некоторую смелость в работе с цветом и формой он все же от этих занятий приобрел. Возникло еще несколько вариантов того, что могло было стать его картиной – и Алексей понял, что он опять зашел в тупик. Когда выдавалось свободное время – которого он все больше боялся и избегал – он часами сидел в неподвижности перед холстом, даже не замечая идущего времени, и не мог нанести ни мазка.

В один из таких дней его и нашел Элий. Русскому драматическому театру в Риге нужны были люди, конкретно – художник-исполнитель, сиречь декоратор. Театр переживал трудный период, главные режиссеры сменялись каждые два-три года, в связи с чем постоянно менялась как труппа, так и вспомсостав.

Алексей был в Латвии только один раз, сразу после войны, в Бауске. Кого-то из отцовской родни – он всегда в них путался, это тетка всех знала – поставили поднимать производство. Они с теткой поехали навестить этого родственника, и единственное, что помнил Алексей, – это то, что он с теткой вдрызг разругался, потому что она, несмотря на свой серьезный возраст, немедленно пустилась во флирт с также немолодым латышом, обстоятельным инженером и, что смешно, страшным русофобом. Несмотря на Алексеевы запреты и предостережения, отчаянная тетка на своих костылях потащилась с этим Айварсом или как его там, осматривать Баускский замок, который стоял на горе. Алексей из принципа потащился с ними, демонстрируя тем самым тетке степень своего беспокойства за ее здоровье. Заслужил массу теткиных возмущений и сдержанную латышскую иронию этого Айварса или как его и возненавидел всю Латвию и латышское. Еще и потому было обидно, что с теткой действительно ничего страшного не случилось.

Он не раздумывая отказался от Латвии, но буквально два дня спустя возникло вот что. Он вернулся с прогулки – гулял вечерами вдоль Яузы, разглядывая грязную воду и пытаясь «нагулять образ» – вернулся, а дома были гости. За столом сидела соседка тетя Настя, а с ней двое незнакомых. Мужчине было лет сорок: худющий, с высоким бритым затылком и еле отросшим чубом; землистое лицо, бегающие острые глаза. Женщина, маленькая, кругленькая, с испуганным лицом, жалась к нему и все старалась дотронуться: касалась локтя, прижималась к плечу, гладила бритую голову. Он как будто не обращал внимания на ее действия, но и не отвергал.

– Вот Юра вернулся, – не дожидаясь вопросов, сказала тетя Настя.

Юра был ее племянник. Слово «вернулся» не требовало комментариев.

Алексей кивнул женщине, протянул худому руку через стол. Тот привстал, пожал, обнажил в улыбке пустые десны.