Пролог

Во втором отделении Рихтер играл томительного и капризного Скрябина. Маша смотрела на сцену, но уже совсем ничего не слышала. Иногда она краем глаза смотрела на Илюшу, он тут же поворачивался к ней, и они оба прыскали от смеха. Уже и не художник был тому причиной, а что-то легкое, летнее, сильное и молодое, что заставляло верить жизни и любить ее, как бы она ни складывалась. После Прелюдий из одиннадцатого опуса их выгнали, и когда они пробирались к выходу, с трудом сдерживая рвущийся наружу смех, кажется, даже Рихтер, протирая платком клавиатуру – день был жаркий – слегка повернул голову в их сторону.

В фойе Маша разрыдалась и, бросив растерявшегося Илюшу, поспешно ушла, почти убежала. Она долго еще, до темноты, бродила по арбатским переулкам, стараясь унять то и дело набегавшие слезы, но вспоминала «Юмореску» и плакала опять.

Прошел жаркий и ленивый июль, наступил август. Сессия была давно сдана, и Макавеев был давно сдан. Регина уже очень давно не видела Половнева. Несмотря на удачного Макавеева, работы для него пока не было. Но ведь раньше он иногда заходил просто так, в гости. Мало ли. Она ждала. Каждый день начинался со светлых утренних надежд, постепенно переходил в томительное ожидание, затем отчаяние – и заканчивался приговором: опять нет.

Но в этот день у нее было особенно хорошее настроение. Она не проспала, вышла пораньше. Не спеша она шла к электричке, с удовольствием вдыхая горьковатый запах начинающих опадать листьев и поеживаясь от утренней прохлады. Но день обещал быть жарким.

В электричке ей удалось сесть у окна: все-таки летом многие уходят в отпуск, и народу значительно меньше, хорошо. У нее тоже отпуск, через неделю. Привычно бегала глазами, мгновенно фиксируя и провожая неважные вещи: куст, будку стрелочника, ручей. Вдруг вспомнила про человека со страшными провалившимися глазами, который так неприятно прижимался к ней когда-то зимой в тамбуре – и, почему-то, по непонятной ей ассоциации, пятно на подоле пальто. Той же зимой в первый раз зашел в комнату Половнев, и она не смогла подать ему руки. И подумала, что сегодня он обязательно придет. Сегодня понедельник. Самое время для нового вдоха. И потом, если он не придет, то у нее же отпуск две недели. Это вместе с прошлыми неделями – она не увидит его больше месяца? При всей мировой несправедливости, это чересчур.

Она пришла на работу раньше Княжинской, но Сереброва уже была. Поздоровались. Регина прошла к своему столу. На нем лежало веселое утреннее пятно солнца с веточной вязью. За окном набегал легкий ветерок, пятно шевелилось. Регина накрыла его рукой. Поверхность стола в этом месте была теплой.

– Слышала? – спросила Сереброва, стараясь разглядеть себя в мутном осколке зеркала, прислоненном к книжкам на полке (сколько раз говорили, нельзя смотреться в битое зеркало).

– Что? – без интереса спросила Регина. Надо купить новое зеркало, красивое, и вообще, сделать ей какую-то новую прическу, что ли.

– Покидает нас любимчик.

Регина не поняла и повернулась к Серебровой.

– Алеша, художник. Ты как раз в пятницу ушла, и он зашел.

Регина оцепенела.

– Софья в трауре, – немного мстительно прибавила Сереброва. Половнев, пожалуй, был единственным, кто предпочитал ей Княжинскую.

Она уже закончила с прической и занялась ресницами. Ресницы, естественно, были накрашены еще дома – ей же ехать через всю Москву! – но мало ли что могло испортиться в дороге.

– Увольняется? – почти без голоса спросила Регина.

– «Увольняется!» Он и не числился, художники все внештатники, девушка!

– А что?

– Уезжает. В Ригу. Кто-то его пристроил, забыла, имя смешное, вроде Элоиз… Эраст… нет…

Она задумалась. Регине захотелось крикнуть или завизжать.

– Неважно, – тихо сказала она.

– Да. Ну, в Ригу. В русский театр драмы, как-то так называется. Художником-декоратором. Как не боится. Декорации – это все-таки не книги, не знаю…

Регина заметила, что слушает, задержав дыхание. Поспешно выдохнула, и сразу затряслись руки. Теперь главное было не выдать себя. Она села за стол. Потом встала, принялась копаться в сумке, что-то достала, выложила, убрала опять. Только бы Сереброва не заметила. Господи, впереди еще целый день. Княжинская придет. Господи, впереди еще целая жизнь!!!

Она выскочила из комнаты.

Так что же это за картина, которую столько времени писал Алексей?

История очень простая, даже обычная. Он был талантлив. Он был умен. У него было все для того, чтобы сделать нечто значимое. Но картина не получалась – возможно, потому, что он очень боялся сделать что-то не так. Сделать неверный шаг. Он хотел выверить. Не допустить ошибки. Он хотел писать так, как будто второго шанса у него не будет. Как будто других картин не будет. «Надеяться на некую другую картину, – говорил он, – есть верный способ не написать никакой картины. Или написать много плохих». Он хотел наверняка.