Пролог

Кроссворд действительно журналом был не принят, а когда в сентябре на уроке музыки им поставили «Лунную сонату», она воспроизвела отцовский рассказ (без ссылки на автора) и получила восторженное одобрение учителя музыки Александра Петровича. Он уважал ее потом года два, наверное. Так что все подтверждалось: отец был богом.

Но бог спустился на землю, чтобы проверить, насколько хороша его дочка, и в целом дочка оказалась нехороша: она это почувствовала. Это подтверждали и особо раздраженные бабушкины интонации, и странная молчаливость мамы весь оставшийся вечер.

Единственным способом исправить это невозможно плохое положение была музыка. «Зимнее утро» ему понравилось, явно понравилось, он сказал «ого». Она придумала финт: попросила маму попросить его послушать ее как-нибудь еще. И причина была: она готовилась к конкурсу.

Учительница музыки из кружка, в который она ходила, дала ей, помимо «Утра», «Бабу-ягу» и «Сладкую грезу». С утром и грезами проблем не было. Баба же яга была непроста, главная трудность заключала в том, что все время надо было держать один бойкий и немного агрессивный темп, то наращивая crescendo, то уходя в diminuendo. В принципе она справлялась. Отец появился, послушал, оживился и действительно провел с ней некоторое время, объясняя какие-то вещи про музыку и показывая некоторые приемы. Он объяснял лучше, чем учительница из кружка, а когда Регина поделилась этим с мамой, та сказала: «Небось! Он в твоем возрасте в Москве в Малом зале выступал!» Регина не знала, что это значит, но интонация говорила сама за себя.

То есть стало налаживаться. Но вот тут-то Регина и не справилась, оборвала, своими рукам оборвала единственную ниточку.

Дело в том, что она не могла долго выдерживать, когда хорошо.

«Хорошо» было тем абсолютным и идеальным состоянием, в котором она не могла долго находиться. Однажды она решила для себя, что будет вставать всегда в семь часов и делать зарядку. Через две недели ей стало так невыносимо от этой прекрасной правильности, что она сорвалась в спанье до полудня, от которого болела голова и портилось настроение. Ничего хорошего в этом спанье не было, но выдерживать ровную непрерывность правильного образа жизни она не могла. То же и с «Бабой-ягой». Когда пришло время выступать перед комиссией, она сбилась. Она сбилась, потому что все шло слишком хорошо. Потому что она держала темп и правильно все наращивала и сбавляла, и комиссия ее слушала, и было очень тихо, и она могла поехать на конкурс от их кружка. Это было слишком хорошо. «Неужели это я так отлично играю и все получается?» – с недоверием спросила она сама себя. В этом был замирающий ужас сбывающейся мечты – и потому в самой глубине тут же возник протест против этого полета, этой захватывающей невесомости. Она забыла текст и остановилась. Ей разрешили повторить после всех. Она сбилась еще быстрее. В третий раз она играла на следующий день в комнате, где они занимались. Комиссия, увлекаемая чуть не плачущей учительницей, потому что это было уже поперек всех правил, прошла на цыпочках по скрипучему паркету и встала у стеночки, подальше. Регина видела их только краем глаза. До прихода комиссии она по требованию учительницы два раза подряд сыграла пьесу – без единой ошибки. Но сейчас она сбилась. Учительница после этого неделю с ней не разговаривала.

И так было всегда: можно было сколько угодно заявлять о своих благих намерениях, но наступал момент – и она сбивалась. Где она подхватила этот вирус внутреннего стремления к неблагополучию, непонятно, но он был, точно был, и диктовал изнутри свои условия.

После того как номер с «Бабой-ягой» не прошел, отец как-то постепенно исчез. То есть он появлялся, но редко, раз или два в год, в основном после таинственных отъездов – из маминых проговорок она догадывалась, что он ездил в Москву, но не понимала, почему об это нельзя говорить. Приехав, он заходил к ним и дарил ей странные подарки: дорогую книгу на немецком языке, набор минералов в старой рассохшейся коробке. Было понятно, что вещи эти он не купил, а принес из дома. Ей хотелось думать, что он передает ей так частичку себя, но бабушка припечатывала: «Чтобы не тратиться. Хоть бы на платье ребенку отрез подарил». Она в защиту отца показывала ей часы, та хмыкала, на том и расходились.

Вот куда привел Регину вопрос о комнате.

Конечно, лишь часть этого она изложила Маше – то, что смогла понять и воспроизвести. Про вирус неблагополучия – нет, до этого она не додумалась. Но Машу незаконнорожденность не впечатлила. Она больше заинтересовалась Малым залом.

– А где это? – спросила в свою очередь Регина.

– Ты не знаешь, где Малый зал консерватории?!

Она и где Большой не знала. Она только знала, что в детстве отец жил в Москве, на Волхонке, у него был учитель музыки, который приходил к нему домой, звали учителя Густав, он был настоящий немец, но было все это еще до революции. Перемещение из Москвы в Остров зияло неразъясненностью. Похоже, мама знала, но говорить не хотела.