Пролог

Прохожие обращали на нее внимание. Она открыла зонт, хотя в этом не было смысла – она успела вымокнуть насквозь – но прохожие продолжали смотреть. Наконец ей попались две девушки, которые при виде ее переглянулись и захихикали, но потом одна из них, веснушчатая, с косами, уложенными сзади «бубликом», в ярком клетчатом платье, всмотревшись в Регинино лицо, что-то быстро сказала другой, толстенькой и курносой. Они остановились, остановили Регину, и курносая, порывшись в сумочке, протянула Регине клетчатый носовой платок. Регина недоуменно взяла и посмотрела на девушек. Веснушчатая опять что-то быстро сказала, уже ей. «Es ne saprotu», – виновато сказала Регина. Так ее научила Паулина. «Вам надо вытирать лицо», – сказала веснушчатая. Регина провела платком по мокрому лицу, посмотрела и ужаснулась. Паулинин театральный грим. Он потек под дождем. Платок был в бежевых, красных и черных разводах. Толстуха сочувственно улыбнулась и, еще раз порывшись в сумочке, дала ей зеркало. Держать и платок, и зеркало было нечем, веснушчатая взяла у нее зонт и подняла над ее головой. Регина стала поспешно вытирать лицо. Так они и стояли: Веснушчатая держала зонт над Региной, толстуха – над собой и над подругой.

После «умывания» платок превратился в грязную тряпочку. Регина растерянно протянула его девушкам, но толстуха мягко и решительно отодвинула Регинину руку. Регина нерешительно улыбнулась. Девушки быстро и с облегчением заговорили, вручили ей назад зонт и пошли дальше по улице, не оглядываясь и как будто сразу забыв про нее. Регина машинально сделала несколько шагов им вслед, но потом посмотрела на часы и как-то очень буднично поняла, что пора на вокзал. В Москву, в Москву. Сентябрь на носу.

– О Боже! – сказала Маша, когда Регина в Москве рассказала ей про эту поездку. – Надеюсь, он тебя не заметил?

– Ну что ты! Конечно, нет! – с горячностью сказала Регина, лишний раз поражаясь тому, какие они разные и какая Маша замечательная. Она-то, Регина, тешила себя надеждой, что Половнев ее заметил.

Половнев Регину, конечно, заметил. Он вообще замечал гораздо больше, чем думали другие, – на это Регина и надеялась. Но сначала у него не было уверенности, что Регина приехала к нему. Она просто стояла на другой стороне улицы и даже на него не смотрела. Возможно, подумал он, ей будет неприятна встреча с ним здесь, в Риге. Возможно, она уже с кем-то встречается (здесь он кривил душой, свидание Регины с кем-то в центре латвийской столицы было маловероятно). И, наконец, он не был уверен, что сам хочет сейчас с ней увидеться. Он иногда скучал по ней, но при общении количество усилий, которое приходилось затрачивать, чтобы преодолеть ее смущение и косноязычие, было так велико, что он не всегда находил для этого силы. Сейчас он был вымотан разговором с главным художником и режиссером-ассистентом и не хотел никого видеть.

Но когда троллейбус тронулся и он увидел, как Регина, сорвавшись с места, ринулась за ним, он внутренне заметался: выйти на следующей, дождаться ее, пойти навстречу? И что это будет? Останется только откуда-нибудь зазвучать музыке Дунаевского. Может быть, просто выйти, как бы по делу и, «не замечая» ее, пойти? Неизвестно что! Глупейшая ситуация! Он даже разозлился на Регину и твердо решил никуда не выходить и не смотреть в ее сторону, но тут же посмотрел. Она уже сильно отстала, но бежала изо всех сил, потом споткнулась – он вздрогнул и сделал движение к окну – но удержалась, бежала еще, оказываясь все дальше, он следил за ней, тянул шею, высматривая в соседнем окне, потом в следующем и следующем, и последнее, что он увидел уже в заднем окне троллейбуса, в узкой щели между плечами и боками стоящих там пассажиров, – размытую сплошным потоком, льющимся по стеклу, фигурку, почти неразличимую, растворяющуюся в толпе. Ему стало пронзительно, болезненно, до неловкости ее жалко.

И он понял, что и как будет изображено на его картине.

После смерти жены панический страх за дочь преследовал Андрея Петровича Тарасевича. Смешно сказать, но когда он приходил с позднего дежурства домой и Маша уже спала, он подходил слушать ее дыхание – мало ли. Малейшее недомогание заставляло его рыться в справочниках и сличать с онкологическими симптомами насморк, озноб, кашель, ноющее колено, слезящийся глаз. Он едко высмеивал сам себя за этот оглушительный непрофессионализм, уговаривал, как мог, и даже пробовал пить валериану, но ничего не помогало. Подумывал даже проконсультироваться у Вальки Аксенова, бывшего однокашника – тот работал в Кащенко – но стало неловко.

Когда у Маши стала кружиться голова, он запаниковал. Голова кружилась несильно, но довольно часто. Кружащаяся голова – это было страшно. Это было прямым указанием на все, что угодно. Опухоль, аневризма, лейкоз? Он гонял Машу по врачам и советовался, советовался. Никто ничего не находил, и это было еще страшнее. Наконец старшая сестра, многоопытная Нина Федосеевна, которую все звали просто «Федосевна» и, иногда, за внушительные габариты и зычный голос, «Генерал», спросила: