Промельк Беллы

<…> Он наш – Борис Мессерер, наш друг и брат, наш любимый художник и мастер, товарищ и сотрапезник, всегда готовый разделить и радость нашу, и печаль, то есть жизнь и судьбу. А нужно ли доказывать, насколько теснее стали узы, связывающие нас, когда судьбе было угодно соединить их вместе – Бориса Мессерера и прекрасную нашу сестру нареченную дочь Грузии Беллу Ахмадулину, сказавшую как-то о нем и о его искусстве:

Я знаю истину простую:
Любить – вот верный путь к тому
Чтоб человечество вплотную
Приблизить к сердцу и уму.

Борис Мессерер издавна избрал этот великий путь. <…> И пусть на нас тоже снизойдут заклинанием слова того же поэта:

Как добр, кто любит, как огромен,
как зряч к значенью красоты!

Художники любимого Тифлиса

Мне необходимо сказать слова дружеского привета художникам, здравствующим ныне, и поклониться тем из них, которых уже нет на свете.

Общение, дружба с ними стали для меня важнейшей составляющей познания грузинской культуры и проникновения в художественную жизнь Грузии. Я горжусь тем, что знаком с ними, и счастлив, что они своим присутствием украсили мою жизнь.

Обращаясь к ЛАДО ГУДИАШВИЛИ (1896–1980), великому грузинскому художнику, Белла говорила:

Вы, несравненный Ладо Гудиашвили, как я люблю ваш дом – я только в последний раз заметила, как он красив сам по себе, прежде я не замечала, что вообще есть дом, – все смотрела, как вы похаживаете возле ваших дивных полотен, застенчиво объясняя их названия и смысл, ободряя родительским взором соцветия и созвездия красок…

В столице Грузии мы всякий раз останавливались в гостинице “Тбилиси” и каждое утро, перейдя проспект Руставели, поднимались в гору на улицу Котэ Месхи, 10, в гости к Сереже Параджанову. Там мы завтракали чем бог послал, обычно козьим сыром, лавашем и вином. После счастливых часов у Сережи, проходивших в разговорах, шутках и философствовании, мы спускались кривыми переулками до улицы Кецховели. Здесь в доме № 1 жил Ладо Гудиашвили. При входе в парадную мы неизменно обращали почтительное внимание на дверь справа, где на медной дощечке была выгравирована фамилия Багратиони – грузинская царская фамилия.

Поднимаясь по широкой пологой лестнице, мы встречали на площадке второго этажа величественную даму, Нину Иосифовну Гудиашвили. Несмотря на жару, она была одета в черное платье с глухим воротом, на груди мерцало тяжелое ожерелье из крупного жемчуга, в ушах тоже были крупные жемчужины. На плечи наброшена норковая пелерина. Волосы гладко зачесаны назад и собраны в пучок на затылке. А то, что при такой внешности и в таком туалете она еще стояла на лестничной площадке и ждала нас, усиливало впечатление.

Мы с Беллой пришли к Гудиашвили с Гией Маргвелашвили и Ильей Дадашидзе. Мастерская Ладо представляла собой огромную залу, где в два и в три ряда висели большие картины. Такую развеску, когда живописные холсты вешают один к другому, не соблюдая выставочной эстетики, обычно называют шпалерной. Живопись Ладо завораживала. Насыщенный колорит его картин захватывает все полотно и заставляет зрителя целиком погружаться в созерцание.

В сюжетах, выбранных художником, ощущается наивность, всегда служившая отправной точкой его творчества, которая роднит Ладо с Нико Пиросманишвили.

И конечно, мы находились под обаянием ставшей легендой истории жизни художника. Он шесть лет провел в Париже: приехал в столицу мировой живописи в 1919-м и начал выставляться уже в 1920-м. Дружил с Пикассо и Матиссом, Леже и Утрилло, Браком и Марке. Мы с Беллой с подлинным волнением рассматривали рисунки, подаренные художнику его великим другом Амедео Модильяни.

В свой последний приезд в Тбилиси в 1960 году Борис Пастернак навестил Ладо Гудиашвили. Нина и Ладо рассказывали нам с Беллой об этом визите, о сопереживании, которое родилось у них при общении с Борисом Леонидовичем. Он был очень грустен, и его радовало только заботливое внимание грузин.

Сам Ладо – с седой головой и в ощущении прожитых восьмидесяти двух лет – выглядел внушительно.