Промельк Беллы

По центру мастерской стоял очень длинный стол со стульями, и было понятно, что этот стол – свидетель грандиозных застолий. Для нас же была накрыта часть стола, там громоздились фрукты, вина и тончайшие закуски.

Разговор наш с Ладо и Нино шел в основном о поэзии. Они очень часто вспоминали о Борисе Пастернаке.

Пастернак в свои трудные годы уезжал в Грузию, где неизменно находил поддержку. Он обожал Грузию. Ладо и Нина Гудиашвили дружили с Борисом Леонидовичем. У них на стене поэт написал стихотворение. Дорожа строчками на стене, они в суровые времена заклеили обоями это место, как бы желая сохранить стихи от чекистов, которые могли их уничтожить. К несчастью, запись, видимо, погибла под обоями, найти ее не удавалось.

Белла неизменно читала по просьбе Ладо и Нины свои стихи. Когда через два года мы снова побывали у них в гостях, Ладо подарил Белле свою книгу с надписью:

Гениальной поэтессе нашей современности, человеку редчайшей души, дорогой Белле Ахмадулиной в день ее рождения. 10-IV-1980 года. С любовью, Ладо Гудиашвили.

Ладо дарил нам свои рисунки и неизменно приглашал в гости. Когда бы мы, приехав в Тбилиси, ни пришли к Гудиашвили, всякий раз был накрыт стол, стояли прекрасные вина и нас встречала хозяйка, одетая в вечернее платье, с бриллиантами и жемчугом на шее.

Замечательную художницу ЕЛЕНУ АХВЛЕДИАНИ (1901–1975) в Тбилиси все нежно и любовно называли Элечка. Так вспоминала о ней Белла:

Элечку Ахвледиани в Грузии просто боготворили, святой считали… Она нас однажды пригласила, всю эту компанию – братьев Чиладзе, Резо Амашукели, – к себе в гости утром, ну, мы по дороге зашли в хашную. А хаши ведь пахнет чесноком. Пришли после хашной к Элечке, стали как-то сторониться, рот прикрывать. Она – такая красивая, хорошая такая, великодушная, грациозная, немолодая, но прекрасная – нам сказала: “Что же вы так стесняетесь? Думаете, я не понимаю, что вы были в хашной? Но тут ничего плохого нет…” Разоблачила нас, но нами не погнушалась.

В 1960 году, оказавшись в Тбилиси с театром “Современник”, я вместе с друзьями, Игорем Квашей и Мишей Козаковым, был приглашен в дом Елены Ахвледиани. Молодой театр пользовался успехом, о нем были наслышаны, и грузинская элита с традиционным гостеприимством наперебой приглашала уже прославленных артистов.

Может быть, тогда, впервые разглядывая ее картины, я и проникся любовью к старому Тифлису. На фоне причудливой старинной архитектуры в ее картинах непременно проглядывали детали традиционного уклада жизни горожан. На улочках старого города громоздились трех- или четырехэтажные дома с бесчисленными лесенками и резными перилами, сплошь увешанные веревками с бельем, протянутыми от одного дома к другому. Внизу, в зажатых домами дворах, можно было разглядеть хозяек, стирающих в корытах, или толстых мужчин в подтяжках, пьющих вино и беседующих между собой, шарманщика с его музыкальным ящиком, старьевщика с барахлом, точильщика, нажимающего одной ногой на педаль точильного станка, или мацонщика, предлагающего утром свежий целебный напиток. Фигуры, взятые из жизни и с любовью перенесенные на холст.

Теперь, бесконечно блуждая по старому Тбилиси, я видел город уже по-другому. Елена Ахвледиани открыла мне глаза на многое, что раньше я не мог осмыслить как художественную ценность и что дало толчок моему воображению.

С СИМОНОМ (СУЛИКО) БАГРАТОВИЧЕМ ВИРСАЛАДЗЕ (1909–1989) я познакомился в Москве. Однажды вместе с Майей Плисецкой я оказался в номере гостиницы “Метрополь”, где он жил. И мне запомнилось, как он осторожно и тактично выспрашивал у Майи пожелания по поводу сценических костюмов. Сулико Багратович был очень опытный художник, но понимал, что без предварительного разговора костюмы для примадонны не сделаешь.

Я видел в Большом театре многие оформленные им спектакли и всегда удивлялся, насколько органично он решал тему того или иного балета, никогда не изменяя своему видению. Быть может, наибольшей его удачей стал поставленный в Кировском театре балет “Легенда о любви” на музыку Арифа Меликова. Художественное решение было чрезвычайно оригинальным: создавалась особая атмосфера пространства сцены, погруженной в полумрак, а главные персонажи высвечивались особенно ярко. Тот спектакль отличался от многих других, где все было залито равнодушным светом.