Промельк Беллы

Когда в мою жизнь вошла Белла, ситуация кардинально изменилась. Проводить время с Беллой и с Валей вместе не представлялось возможным: я оберегал Беллу. Кроме всего прочего, Валя по разным не зависящим от него причинам лишился мастерской и получил гораздо более скромное помещение в новом районе Ленинграда около Гавани. Ездить в столь отдаленное место я уже не мог, и последние годы мы практически не виделись. Но случайно все-таки встреча произошла. Тогда любимым местом работы для меня на какое-то время стали офортные мастерские на станции Челюскинская. В один из жарких летних дней, когда на небе не было ни одного облачка и беспощадно сияло солнце, в холле мастерских я встретил Валю Доррера. Это был мой последний день пребывания в Челюскинской, а его – первый! И первое, что я услышал от него:

– Дай двести рублей!

Я опешил от такого начала. Но пока лез в карман за деньгами, от растерянности сказал очень глупую фразу:

– Валя, а тебе не вредно выпивать?

Валя засмеялся, взял деньги и исчез. Больше я его не видел.

К неизменно впечатлявшему меня МИШЕ ШВАРЦМАНУ мы ездили вместе с Беллой и Сережей Бархиным, который обычно предварительно договаривался о нашей встрече. Жил Миша с женой Ираидой на шоссе Энтузиастов в “сталинском” доме, стоящем торцом к проезжей части. Его квартира ничем не напоминала мастерскую, хотя работал он именно здесь. Свои картины Миша писал темперой на больших чертежных досках, продававшихся в магазине “Чертежник”. Это был так называемый “паркет”, применявшийся старыми мастерами, которые заказывали его у ремесленников, делавших доски для художников. Изобретенная Мишей техника внушала уважение своей связью со старыми мастерами при абсолютно авангардных сюжетах. Он бесконечно дописывал свои вещи, что тоже наводило на мысль о старых мастерах, подолгу работавших над картинами.

Графические работы Миши, бессюжетные композиции, выполненные с исключительно тонкой прорисовкой деталей, безоговорочно убеждали своей художественной логикой.

Миша показывал работы степенно, в определенном ритме что-то приговаривая, как бы подводя теоретическую базу. Он проповедовал свое собственное учение“ иератику”. И как проповедник был весьма суров. Миша так жестко связывал свою теорию с практикой, что спорить с ним было почти невозможно. Он был полностью погружен в изобретенную им терминологию, и для того, чтобы вступить в спор, надо было говорить на его языке…

Миша очень ценил Беллу и, обладая своеобразным взглядом на поэзию, в своих оценках тоже неизменно теоретизировал. Кроме поэзии Беллы он высоко ставил стихи Лены Шварц. Меня это трогало, но особенно приятно было слышать ответные Ленины комплименты Мише и как ей хотелось бы поехать к нему в гости, чтобы читать у него стихи.

С ЭДУАРДОМ ШТЕЙНБЕРГОМ нас связывало его театральное прошлое, в свое время он много работал в театре. Уже в зрелые годы захотел вступить в секцию художников театра и кино МОСХА, и мы его торжественно приняли в наши ряды.

Но самое главное, что было у нас общим, это Таруса, где прошло наше детство. Отец Эдика, Аркадий Штейнберг, был репрессирован и после выхода из заключения не имел права жить в Москве. Вот и выбрал Тарусу, расположенную за 101-м километром.

В дальнейшем жизнь Эдуарда сложилась так, что в 1975 году он эмигрировал и поселился в Париже.

В 1987 году, когда мы с Беллой оказались там, то попали на открытие выставки Эдуарда в галерее Клода Бернара. Выставка имела большой успех.

В последующие годы Штейнберг делил свою жизнь между Парижем и Тарусой. Вместе со своей женой Галей Маневич он прилетал на самолете в Москву и, не заезжая в столицу, отправлялся в Тарусу, а во Франции у него были квартира и мастерская. Мне очень нравилась такая организация жизни. Нравилось то, что, имея успех в Париже, он не забывает Россию и российскую глубинку. В Тарусе вместе с Беллой, Эдиком и Галей мы неизменно встречались и зачастую сидели на террасе их домика на улице Достоевского, беседуя об искусстве и жизни.

Несколько позднее произошло мое знакомство с целой плеядой художников, выросших в Москве и тоже создавших “новую волну” театральной жизни. Все они были выпускниками ВГИКа, но окунулись в театр с момента окончания института, и со многими мы подружились.

ВАЛЕРИЙ ЛЕВЕНТАЛЬ поражал масштабом работ и в то же время артистизмом. Он был одним из ведущих театральных художников того времени. Наши жизни складывались параллельно, когда мы работали в одних и тех же театрах, с одними и теми же режиссерами, участвовали в одних и тех же выставках.

Мастерство СЕРГЕЯ АЛИМОВА как художника книги буквально завораживало меня, а интерес к русской классической литературе и ее глубокое знание заставляли всегда с подлинным уважением относиться к тому, что он делает в книжной графике. Среди друзей-художников он был мне особенно по-человечески близок. Стоило нам встретиться где-нибудь на выставке или на приеме среди множества людей, мы неизменно устремлялись навстречу друг другу.