Промельк Беллы

Мы с Машей с увлечением делали эскизы, а затем часами просиживали в приемной директора мастерских Театра Моссовета, расположенных в саду “Эрмитаж”, в ожидании решения руководства о запуске эскизов в производство. В тот период я не раз бывал у Маши дома в Плотниковом переулке на Старом Арбате, она познакомила меня с отцом – знаменитым искусствоведом Андреем Дмитриевичем Чегодаевым. Ко времени этих визитов относится и мой акварельный портрет Маши, который я недавно подарил ей на день рождения.

Сейчас мы с Машей участвуем в заседаниях президиума Российской академии художеств вместе с Пашей Никоновым, Димой Жилинским и другими художниками под руководством Зураба Церетели. Каждый вторник вот уже более десяти лет мы встречаемся в стенах Академии, и наши дружеские отношения длятся. После посещения моей выставки Маша написала о своих впечатлениях:

Фронтально распластавшиеся в неглубоком пространстве листа, выпирающие на зрителя обратной перспективой, все эти ящики, бутылки, доски и пилы завораживают своей достоверной реальностью. Натуральные, объемные, они, однако, полностью лишены физиологизма, столь присущего сюрреалистическому мышлению ХХ века. Их натуральность сродни фантастической реальности “обманок” старых голландцев, умевших извлекать живописную силу, таинственную эстетику из самых обыденных бытовых предметов.

Но как же далеки от мирового голландского уюта вещи “Натюрмортов” Мессерера – беспризорные, неприкаянные, случайно собравшиеся вместе, они выстраиваются на свой странный парад; заброшенные и неистребимые, как сама Россия!

Моя мама какое-то время находилась в Париже с группой артистов цирка, чью программу оформляла. В аэропорту Парижа она познакомилась с русской семейной парой и их сыном, летевшими в Москву. Родившиеся во Франции в семьях эмигрантов первой волны, они под влиянием рассказов родителей или под действием советской пропаганды решили вернуться в Россию. Это была семья Двигубских. Они пребывали в полном смятении, и моя мама очень тепло и с пониманием отнеслась к их переживаниям и предложила им свою дружбу, а узнав, что их сын – начинающий художник, захотела познакомить его со мной.

Так через некоторое время на пороге нашего дома появился высокий, очень тонкий и стройный юноша, напоминавший какой-то экзотический цветок. КОЛЯ ДВИГУБСКИЙ был младше меня и поэтому я главенствовал в этой дружбе. Он стал бывать у нас почти каждый день, и я познакомил его со всеми моими друзьями. Он замечательно готовил луковый суп – одно из моих самых любимых блюд.

Перед Колей стоял вопрос о том, что ему делать дальше в московской жизни. Работы, привезенные из Франции, никак не могли быть нужны здесь, они были чересчур формальными и не вписывались в рамки официального искусства. Коля хотел оказаться среди студентов художественного факультета ВГИКа, но не обладал навыками реалистического рисования, что затрудняло поступление. И мне пришла в голову мысль дать ему свои наброски, чтобы он мог показать их комиссии и сказать, что вот, мол, он учится по ходу жизни и скоро овладеет реалистической школой. Все вышло именно так, как я предполагал. Колю приняли во ВГИК при определенном покровительственном отношении некоторых членов комиссии. В дальнейшем он стал общим любимцем и профессоров, и своих новых друзей – сокурсников-художников. Коля сделал блестящую курьеру как художник кино, работал со многими выдающимися кинорежиссерами: Тарковским, Панфиловым, Кончаловским, Райзманом.

Наши отношения были построены на взаимной симпатии. Как память о встречах, происходивших в годы нашей молодости, остался мой акварельный портрет Коли, сделанный, когда ему было чуть больше двадцати.

В 1980-е годы Двигубский предпочел вернуться во Францию, там прошли последние двадцать восемь лет его жизни. Он счастливо жил с женой-француженкой в замке и писал натюрморты и композиции со старинными предметами в исключительно тщательной реалистической манере.

Болгария: Ангел Ахрянов, Галин Малакчиев