Промельк Беллы

Человек, заинтересованный во встрече с машинисткой, нехотя поднимался на следующий этаж и испытывал жестокое разочарование, потому что его ждала не менее красивая табличка с надписью: “Машинистка живет еще выше”. Многочисленные трафаретные цветочки уже не могли смягчить тяжести переживания человека, преодолевшего второй этаж и так и не встретившегося с машинисткой. Поднимаясь к Мироновым, на пятый этаж, я внутренне сочувствовал предполагаемым клиентам машинистки и, достигнув третьего этажа, прочитывал вместе с ними надпись: “Машинистка живет выше”. На четвертом этаже можно было прочитать, наконец: “Машинистка живет на пятом этаже”.

Люди шли еще один этаж вверх и оказывались перед дверью, где было написано: “Машинистка живет здесь”. Достигнув Олимпа, на котором жила машинистка, человек с удивлением обнаруживал себя перед квартирой Мироновой и Менакера и понимал, что боги-олимпийцы делят пик своей судьбы на две части: на ту, где непрестанно слышится стук пишущей машинки, и на ту, откуда доносится юный голос растущего артистического дарования, воспроизводящего знакомые строки Маяковского. А затем, когда нога покорителя лестницы переступала порог этой обители богов, звуковые ощущения сменялись волной зрительных впечатлений.

В большой, обставленной мебелью красного дерева комнате располагалась коллекция фарфора 1920-х. Я никогда не видел столь удивительного собрания. Блистательные имена мастеров этого жанра поражали воображение мощью авангардного искусства.

Интерьер квартиры был необычен и очень красив. Андрей с детства впитывал эту красоту, и его природная одаренность находила дома хорошую почву для развития. Я со своей мамой изредка бывал в гостях у Марии Владимировны и Александра Семеновича. Визиты были взаимными, иногда и они становились нашими гостями и проводили вечер в компании, собиравшейся у нас дома. Мария Владимировна царствовала за столом и, как правило, говорила весьма резко и всегда остроумно. Сейчас трудно вспомнить многие из ее mots, но один пример могу привести.

Когда происходили съезды партии, идеологическое давление достигало апогея и в театре свирепствовал репертком, снимавший все спектакли, где была хотя бы какая-нибудь “живинка”, которую можно было считать двусмысленной, направленной против делегатов съезда. Так, например, в Театре эстрады был снят на время съезда спектакль “Волки в городе”. Чиновник, запретивший на две недели эту постановку, сказал Марии Владимировне:

– Знаете, лучше снять на время, а то приезжие подумают, что это про них, и нехорошо получится!

На что Мария Владимировна мгновенно парировала:

– Знаете, если я приезжаю в чужой город и вижу, что на заборе написано: “Здравствуй, ж…, Новый год!”, – то я не принимаю это на свой счет.

И Мария Владимировна, и Александр Семенович, видя, как я на их глазах взрослею, внимательно приглядывались ко мне и, побывав на премьерах спектаклей, которые я оформлял, стали заказывать мне оформление своих. Конечно, я с удовольствием соглашался, и начался довольно долгий период нашего сотрудничества. Это было еще до того, как имя Андрея Миронова стало громко звучать на театре.

С Марией Владимировной и Александром Семеновичем мы сделали в Театре эстрады замечательные, имевшие успех спектакли: по пьесе Леонида Зорина “Мужчина и женщина”, по миниатюрам Аркадия Арканова и Григория Горина “Будьте добры”, “Прогулки на свежем воздухе”, “Телохранитель”, “Миронова в Нью-Йорке”, по произведениям Валентина Полякова “Капа-1974” и американского писателя Нила Саймона “Свадьба”, “Нам не нужно шампанского” в постановке Бориса Львова-Анохина.

Всей нашей компанией мы часто ездили к Андрею на дачу в Красную Пахру. Он умолял нас снимать обувь, когда мы входили в дом. Для этого были приготовлены многочисленные гостевые тапочки, и к этому взывали прекрасно начищенные полы, устланные ковриками. Мольбы Миронова далеко не всегда бывали услышаны, и мы, ссылаясь на сухую погоду, зачастую игнорировали его стенания, объявляя их буржуазными предрассудками. Значительная доля иронии, которая за этим стояла, была основана на нашем настойчивом стремлении доказать, что он – “мальчик из хорошей семьи”, что ему незнакомо устройство жизни простых московских художников и он слишком слушается родителей.