Промельк Беллы

В Москве в 1970–1980-е годы (я это знаю больше по 1980-м) было два знаковых места – Кремль и мастерская Мессерера. Для меня даже можно сказать так: была мастерская, а потом был Кремль. Почему эти вещи были знаковые? Кремль – понятно, это был оплот мирового коммунизма. А мессерерский чердак был оплотом мировой богемы. Действительно мировой. Потому что приезжали великие люди из разных стран и встречались с русской интеллигенцией. Знаменем русской гениальности там выступала Белла, и выступала она всегда безукоризненно хорошо. А вот королем богемы был, конечно, Борис, который меня тогда покорил не меньше Беллы, поскольку организовать такое свободное сообщество в абсолютно несвободной стране было невозможно, но оно было организовано. Что мне нравилось – там никто не приходил в отчаянье. Само общение было выше отчаянья. Ощущение взаимного братства по интересам, по выпивке, по девушкам и по искусству превышало все. <…> Здесь я познакомился с самым разным народом, вступил с этим народом в самые разные человеческие отношения. Но, естественно, для меня было важно пообщаться с моим великим однофамильцем Веничкой <…>.

Один из этих вечеров был абсолютно знаковый. Это случилось, когда Веня уже был болен, но все равно безумно красив, высок, седовлас, остроумен, оставался кумиром всех. В конце вечера он потерял свой аппаратик, благодаря которому он говорил после операции, и мы с Мессерром его долго искали под лавками, но не нашли. Мы вышли из подъезда дома на Поварской в пургу, в снег, в март какой-то мятежно-снежный, шли к Новому Арбату с актрисой Таней Лавровой, у которой отказывали ноги из-за употребления правильных напитков, и мы дошли до площади, и все было удивительно красиво. Вообще, мне казалось, что в том месте, на чердаке Мессерера, все время делался какой-то фильм, причем достоверный, гораздо достовернее, чем те фильмы, которые я потом видел, – о диссидентах, об интеллигенции и даже о мыслях интеллигенции. Вот и мы шли, как в фильме, – через метель, пришли на арбатскую площадь и стали ловить такси. Они попеременно падали, я был каким-то образом немного менее пьян, чем они. Это было удивительное зрелище. И у меня было тоже, конечно, замедленное сознание. То падал Веня, я бросался вытаскивать его из сугроба, потом падала Таня, я бросался вытаскивать Таню. Вообще, это было ощущение такой жизни страны – все падали, но при этом все готовы были жить.

Но вот когда в очередной раз кто-то упал, появился маленький коротышка милиционер, который посмотрел почему-то таким ядовито-ненавистническим взглядом. До сих пор могу его себе представить. И он сказал: “Вы пьяны”, – и стал что-то передавать в такое огромное “уоки-токи”. Я ему говорю: “Что вы делаете?” А он отвечает: “Сдаю вас в вытрезвитель”. Я себе с ужасом представил: два Ерофеевых рядом на соседних койках в вытрезвителе… Это будет совершенно невероятная история, достойная пера Зощенко. Я понял, что как-то надо выходить из этой ситуации. Я стал говорить милиционеру: “Мы не пьяны, мы больны!” А тот говорит: “Все вы больны!” И тогда я стал разбинтовывать какой-то невероятно длинный шарф на шее Венички. А милиционер все твердил: “Все вы больны!” Но когда я разбинтовал, а там из-за болезни у Вени было довольно серьезное зрелище, то, когда я оглянулся, милиционер исчез, и осталось непонятным – то ли это было видение с пьяных глаз, то ли на самом деле был милиционер.

И вот эти переживания, которые мы очень серьезно и, я бы даже сказал, жизненно ощущали на чердаке, – они очень много нам дали. И Белла очень много дала мне, особенно в мои ранние годы. Этот колокольчик Будды, который звонил и говорил: “Проснись к реальной жизни, ты живешь неправильно”. И этот чердак… Я очень хорошо запомнил пятидесятилетие Бориса – с цыганами… В этом даже не было какого-то большого смысла – в этом было ощущение какой-то сплотившейся лучшей половины России. И это было серьезное зрелище. И все это составляло какие-то вехи судьбы. Потому что было понятно, что на этих людей можно равняться, можно было спорить, можно было не соглашаться, они всегда были толеранты, в них никогда не было грубости…

И вот это ощущение – превыше отчаянья – оно мне в жизни запомнилось как правильное, потому что вот этого нытья вокруг всегда было много и лишних таких рыданий. Белла дала мне какие-то знаки творческого внимания, потому что по ходу нашего общения она мне говорила вещи положительные. Я увидел рождение современного творчества в ее подходе к поэзии, были элементы именно того, что потом превратилось в серьезную и важную модель.

И вот когда мы это обобщаем, когда с одной стороны существует Боря, как король богемы, с очаровательными друзьями, с очень, очень, очень серьезными друзьями: посмотрите эти плотниковские фотографии… А с другой стороны Белла – идеал творчества… И Борис-художник. Все это была очень сильная картина. А с другой стороны, он так же спокойно, почти равнодушно отдал свою мастерскую для вернисажа “Метрополя”. Откуда и появилась эта замечательная фотография Валеры Плотникова, где мы все сидим на ступеньках, и все мы такие молодые, удивительные, и кажется, что вот-вот Россия найдет свое избавление и все решится наконец…

И эта фотография, и эта картина, она все равно так и останется, как остались лучшие моменты жизни России. Пройдет двести, триста лет, и эта фотография будет восприниматься как определенная часть русского возрождения. Это важно. Боря, я должен тебе сказать, что жизнь прожита не зря. Что-то получилось.