Промельк Беллы

Вскоре после высылки Сахарова ко мне во дворе подошла Белла Ахмадулина с вопросом: “Что делать?” Что она лично может сделать в этом случае? Я никогда не был и не хотел быть агитатором и не стал ее ни к чему призывать. Она спросила: может быть, ей поехать в Горький, навестить Сахарова? Я выразил сомнение, что она до Сахарова доберется. Ну а что?

Через некоторое время она принесла мне свое письмо в защиту Сахарова, написанное в ахмадулинской изящной манере, может быть, для того случая излишне изящной. Просила передать иностранным корреспондентам с целью публикации в западной прессе. Я ее предупредил, что это будет слишком серьезным шагом, ведущим к большим неприятностям, и я этому способствовать не хочу. Она настаивала. Я отказывался. Потом куда-то ушел. Вернулся поздно вечером и увидел ее. Она стояла перед подъездом, вся в снегу, замерзшая и жалкая.

– Володя, я тебя прошу, ты должен это сделать.

Поняв, что ее желание непреклонно, я взял письмо и отдал его корреспонденту “Нью-Йорк таймс” Крейгу Уитни. <…> Письмо было напечатано в “Нью-Йорк таймс” и передано “Голосом Америки”. Его изысканная форма ввела публикаторов в заблуждение, они, многократно передавая текст, называли его поэмой.

Лев Копелев и Константин Богатырев

В то время многие писатели жили так же, как и Войнович, в домах у метро Аэропорт, в том числе и известные диссиденты Лев Копелев и Константин Богатырев. Так что "топтунам" работы хватало.

Лев Зиновьевич Копелев был большим ребенком. Этот мощный человек с окладистой бородой и правильными крупными чертами лица обладал удивительной детской открытостью взгляда. Я знал, что Копелев послужил для Солженицына прообразом Рубина из “шарашки”, описанной в романе “В круге первом”. “Шарашка” – неправдоподобное для сегодняшнего читателя изобретение советской власти. Научное бюро за колючей проволокой, где выдающиеся ученые, арестованные по ложным обвинениям и отбывавшие срок, работали во имя оборонной мощи страны.

При общении с Левой я понимал, что Копелев и есть тот самый неисправимый большевик-ленинец, который, может быть, и перестал быть сталинистом, но продолжал верить в марксизм-ленинизм. Мне всегда хотелось самому услышать от Льва Зиновьевича изложение его политических взглядов и, может быть, даже поспорить об этом, но человеческая наивность, которую он излучал, обезоруживала его собеседника. Невозможно было устоять перед его добротой и нежностью.

Лев Зиновьевич великолепно владел немецким и неплохо справлялся с многими другими иностранными языками. Он был гуманистом, хотя трудно представить, как можно оставаться человеколюбцем на войне, ожесточающей людей друг против друга. Копелев работал в отделе пропаганды нашей армии, когда она вошла в Восточную Германию. Он вел какие-то бесконечные пропагандистские передачи по радио на немецком языке, писал тексты для листовок, призывающие к прекращению боевых действий и капитуляции Германии. В своей переписке с советским командованием он отмечал факты насилия со стороны наших войск во время оккупации захваченных территорий и призывал прекратить произвол.

В конце концов этот гуманизм и погубил его. Он был арестован в последние месяцы войны и провел около десяти лет за решеткой. Но, выйдя из заключения, сохранил свою наивность и продолжал оставаться левым коммунистом: на Западе он находил друзей среди таких же идеалистов, и часто ими оказывались весьма значительные писатели из Восточной Германии, такие как Бертольд Брехт, Анна Зегерс, Криста и Конрад Вольф, с которыми он вошел в близкий контакт. Поразительно, что даже в диссидентские круги он попал, будучи левым коммунистом, старавшимся улучшить чудовищную советскую практику, и критиковал власть за то, что она своими действиями зачастую наносит вред идеям Ленина.