Промельк Беллы

Мне часто говорят, стихи плохи мои.
А может быть, не так они плохи?
Когда я сочиняю о хихиморе —
такие превосходные стихи.

Вот сидит она, смотрит глазами,

и покачивается, словно челн,
и ни в чувстве ее, ни в разуме
смысл всего, а черт знает в чем.

Такая хихимора изумительная. Ну, или потом, про век:

Я на мир взираю из-под столика.
Век двадцатый, век необычайный,
чем столетье интересней для историка,
тем для современника печальней.

Прекрасно, лучше не скажешь. Бедный Глазков Николай Иванович, на Арбате жил.

Живу в своей квартире
тем, что колю дрова.
Арбат, 34,
квартира 22.

У него какое-то было убогое жилище. Вид вообще неимоверный был. Иванов обидел его, не понимал, что ли? Совсем отупел, а был хороший очень, способный, хотя и пьянствовал, а потом стал какой-то чужой. Но вот на меня пародия мне нравилась. Он смеялся и, когда выступал на моем вечере, говорит: “Вот, сама Ахмадулина Белла попросила меня. Вы сами понимаете, какой удивительный случай, что автор просит на него пародию прочитать”.

А про Римму Казакову у него смешное, или про какую-то поэтессу, когда “машет ручкою Дантес”. Человек хороший, но вот эта была ужасная наша встреча у Алика Левина, с этой бабой взбесившейся, его женой, Иванова, я тогда от Конецкого такая радостная пришла. А потом она скандал устроила. Бедный мой Конецкий! Но ты же с ним познакомился и подружился. Он был безумный и комплексующий человек, но с прекрасными прежними рассказами. Последний раз я его видела в Петербурге, в день рождения Пушкина, в Союзе писателей, а у него тоже день рождения был в этот день, и я обещала еще к нему зайти в квартиру, но уже мы не смогли. Всех хорошо вспоминаю. Он совершенно дружил с Данелией, у них фильм был – “Путь к причалу”, хороший. Он же морской был человек, моряк, даже этим как-то зарабатывал. Он был капитан дальнего плавания, настоящий капитан…

Пастернак никого не предал

Б.А.: Я говорю: “Вот скажи, Лиза, мы с тобой много обсуждаем, ты очень много знаешь, я очень рада, ты Новеллу Матвееву знаешь?” – “Мама, как же я могу не знать? Я же ею так восхищаюсь”.

Я говорю: “Лизочка, какое счастье, ведь это же мой любимый трагический человек – Новелла Матвеева”.

У Лизы была преподавательница Ольга Ивановна, которая ей тоже многое открывала и которой какую-нибудь книжку надо послать. И вот мы обсуждаем Новеллу Матвееву, я говорю, какое это волшебное существо, абсолютно неземное и трагическое. Она же только ходить может, ездить не может ни на чем, такая болезнь. И вот я ею всегда восхищалась, любила ее песни.

Какой большой ветер
Напал на наш остров!
С домишек сдул крыши,
Как с молока – пену,

И если гвоздь к дому

Пригнать концом острым,
Без молотка, сразу,
Он сам войдет в стену.

Она, наверное, гений. Только я чувствую, что она очень горюет, ведь ее мужа-то нет, он болен был. Я говорю: “Я в восхищении, в восхищении, я очень рада, Лиза, что ты ее любишь. Кто не любит, не знает Новеллу Матвееву, абсолютно сам для меня ничего не значит. Такие есть”.

Но у меня был с ней такой печальный случай, потому что я ее обожала, но увидеть ее невозможно, хотя мы как-то виделись. Она смущалась, и вся моя любовь была как-то, ну, так. И вот был вечер “Литературной газеты” в Политехническом музее. Председательствовал Александр Чаковский, главный редактор, человек темный, плохой, но ко мне относился хорошо, ну, так, сколько может. Он такой был страннейший, и в личной жизни тоже странный.

На вечере была Новелла Матвеева. Я сидела в президиуме, и там был Шкловский, а я все время думала только о Новелле Матвеевой. “Вот какая она прекрасная, милая, как ей, наверное, тут страшно – огромный зал, публика”.