Промельк Беллы

В один из жарких дней лета 1981 года неожиданно на пороге появились наши друзья: искусствовед Савва Ямщиков и художник-реставратор Сережа Богословский. Белла всегда относилась к ним с подлинно дружеским чувством, поскольку знала, как они ценили российскую провинциальную жизнь с ее редкой безалаберностью и примитивным бытом, несмотря на то что все устои общества были давно разрушены. Мы любили этот уклад и часто вместе ездили туда, где он еще жив, в такие города, как Переславль-Залесский, Суздаль, Владимир, Гусь-хрустальный, Вологда, Кириллов, Ферапонтово, Белозерск, Пошехонье, Рыбинск, Тутаев, Кашин, Углич, Калязин и многие другие.

Быть по сему: оставьте мне
закат вот этот за-калужский,
и этот лютик золотушный,
и этот город захолустный
пучины схлынувшей на дне.

Нам преподносит известняк,

придавший местности осанки,
стихии внятные останки,
и как бы у ее изнанки
мы все нечаянно в гостях.

В блеск перламутровых корост

тысячелетия рядились,
и жабры жадные трудились,
и обитала нелюдимость
вот здесь, где площадь и киоск.

Не потому ли на Оке

иные бытия расценки,
что все мы сведущи в рецепте:
как, коротая век в райцентре,
быть с вечностью накоротке.
Мы одиноки меж людьми.
Надменно наше захуданье.

Вы – в этом времени, мы – дале.

Мы утонули в мирозданье
давно, до Ноевой ладьи.

14 мая 1983, Таруса

Итак, наши спутники. Савва Ямщиков посвятил свою жизнь изучению русского народного творчества, и в первую очередь иконам и их спасению. Постепенно он стал устраивать выставки иконописи, занялся изданием тематической литературы. Кроме прочего, он слыл гостеприимным хозяином, душой общества, мы прекрасно проводили время или в его мастерской, или в моей. Большой и вальяжный, он постоянно становился объектом дружеского остроумия и шутливого внимания, да он и сам был известный острослов и охотно участвовал в розыгрышах.

Сережа Богословский – красивый, остроумный, порой бесшабашный, несомненно, очень одаренный человек, которому было присуще тончайшее понимание искусства иконы. Да и сам он работал органично и плодотворно.

Конечно, нам с Беллой захотелось как-то их приветить и показать достопримечательности Тарусы. Мы вместе отправились объезжать все видовые точки, где открывались самые красивые пейзажи, с речными просторами и заокскими далями. После месячного отсутствия в Москве приятно было побыть рядом с друзьями на берегу Оки, а потом посидеть где-нибудь и выпить пива.

Мы с Беллой, оказываясь в разных городах, любили бывать в таких местах, куда, как написано у Беллы, “не заходят, а забегают”. Это были совсем нищенские забегаловки, часто без стульев, только с высокими столиками. Еду здесь подавали скудную, ложки и вилки были из алюминия, а ножи и вовсе отсутствовали. Если без ножа нельзя было обойтись, то следовало попросить его у строгой буфетчицы, а потом не забыть вернуть. В этих убогих заведениях была какая-то наивная прелесть. Они верно соотносились с нашими соотечественниками.

Доехав с друзьями до Тарусы, мы отправились в кафе “Ока” по улице Ленина. И вдруг в одном из дворов в самом центре города мы увидели довольно оживленное движение мужской части населения и, привлеченные этим, направились вослед. Мы оказались в неведомом нам прежде подвале, видимо, изначально предназначенном для распития пива. Даже при царившей в те годы разрухе он производил редкое по неприглядности впечатление. Под низкой, пологой кирпичной аркой, ведущей во двор, по выбитой булыжной мостовой, среди вечных луж вилась тропинка, приглашавшая путника в глубь двора к ржавой железной двери в правом крыле здания. Вывески над дверью не было.

Но люди, время от времени входящие и выходящие из этой двери, завладевали вниманием прохожего своим странным поведением, в коем была редкая для Тарусы целенаправленность при входе и полная отрешенность взгляда при выходе. Загадочная дверь вызвала интерес. Проследовав туда, мы оказались внутри темного предбанника, сплошь заваленного пустыми ящиками, и постарались пробраться, переступая их, в “главную залу”. Там виднелась буфетная стойка, за которой царила мощная тетя без специальной униформы, говорящей о ее принадлежности к торговой сети, зато одетая почему-то в полосатую тельняшку. Видимо, эта форма одежды несла в себе ощущение морской или хотя бы речной романтики. На голове буфетчицы поверх буйного перманента красовалась капитанская фуражка.