Прометей № 3

Итак, Крестьянская война не была ни возмущением, поднятым шайками отбросов общества, как уверяла дворянская пропаганда и уверяют теперь ее наследники – белые патриоты, ни борьбой русского и «инородческого» простонародья с феодализмом и колониализмом, как утверждал вульгарный марксизм советской эпохи, и утверждает вслед за ним современный национализм в регионах России. Против этого говорят сами факты: и общенародный характер этой войны, и ее явная стихийно-монархическая и в значительной степени старообрядчески-религиозная направленность, и ее евразийские, бесконечно далекие от сепаратизма тенденции. Чем же была «пугачевщина»?

Ответ на этот вопрос, думается, дает евразийская теория. Мыслители – евразийцы – П.Н. Савицкий, Н.С. Трубецкой, Г.В. Вернадский, Н.Н. Алексеев и другие, осмысляя исторические корни Русской Революции 1917 года пришли к выводу, что она была своеобразным ответом русского народа на реформы Петра, которые раскололи российское общество, отдалили правящий слой, дворянство от народа, заставили их глядеть друг на друга почти как на иностранцев (для русского крестьянина его барин в парике, иностранном костюме, говорящий по-французски стал «немчурой», для русского дворянина его холопы – «отсталыми», «нецивилизованными» варварами)[296]. Уже через сто лет после Петра – в начале XIX века русская аристократия «забыла» свою историю, стала стесняться своего народа: вспомним восторженную реакцию первых «западников» на слова Чаадаева о том, что Россия – страна без корней, без культуры, без истории (позиция самого Чаадаева, как показывает В.В. Кожинов, была гораздо сложнее и бесконечно далека от примитивного западоцентризма[297], но показательно, как его слова были восприняты и истолкованы целым слоем русского образованного общества). А чтение «Окаянных дней» И. Бунина или «Очерков русской смуты» А. Деникина окончательно убеждает, что к XX веку этот разрыв достиг пропасти, русские высшие слои не просто стали воспринимать русский народ как чужой, но и начали бояться и ненавидеть свой народ, считать, что даже раздел России западными державами желательнее, чем попытки самого народа интуитивно нащупать собственный путь развития, не умещающийся в милые их сердцам западные, либеральные схемы.

Период Петербургской империи евразийцы назвали романо-германским игом[298]. Разумеется, речь идет не о прямой политической зависимости России от Запада (хотя к концу правления дома Романовых, к XX веку Россия, собственно, во многом не могла вести и самостоятельную политику, будучи стиснутой западными займами, западным дипломатическим и масонским влиянием), прежде всего речь идет о культурной экспансии Запада. Если русские периода Московского царства смотрели на европейцев свысока, видели в них еретиков, отпавших от правой веры, и торгашей, променявших принцип христианской монархии на звон монет (Иван Грозный писал английской королеве: какая же ты царица, если в царстве твоем правят торговые мужики?), а себя воспринимали как представителей Третьего Рима, последнего православного царства на Земле, то после Петра в русских из высших слоев, увы, прочно внедрился комплекс национальной неполноценности, своя Родина для них стала – культурной провинцией Европы, свой народ – неотесанными варварами, своя история – набором мерзостей.

Мы считаем, что пугачевщина и была одним из первых выступлений русского народа и других народов России-Евразии против романо-германского ига, и в этом смысле была предшественницей Советской Революции. Правда, сами евразийцы 1920-х годов противопоставляли пугачевщину и большевизм, в первой видя анархическую антигосударственную струю, а во втором – напротив, пусть бессознательные, но здоровые, державные устремления[299], однако, нам представляется, что это не вполне верно: против этого говорит глубочайший пушкинский анализ пугачевщины, который вскрывает ее явный народный, национальный в широком смысле слова характер. Замечательно, что это вполне согласуется с самим духом евразийской теории (который, конечно, не всегда соответствует ее букве).

Фото 30. Памятник Салавату Юлаеву в Уфе – монументальное произведение советского скульптора Сосланбека Тавасиева, посвящённое герою национально-освободительного движения башкирского народа.