Промысловые были

6 нбр. Снова вопрос про охоту, в чем же ее… что? (не прелесть – эстетское словцо) а… что-то другое. Понял, короче. Может быть, в сделанном человеком среди дикой природы. Избушка кажется дворцом, так нужно жить круглый год. На Ручьях стены ошкуреные и желтые, от этого и свет тот самый «янтарный». Две лампы, стол с банками, кружками и бумажками, рация, приемник, ножи, спички. Окно, затянутое полиэтиленом обмерзает к утру, лед на раме по подоконнику.

Ходил вчера искать Алтуса, гнал его след в сторону Острова, пришел туда, разминулись, он ушел Т. сюда. Переночевал я там сегодня, сюда пришел, попала тут у избушки норка, что меня грабила.

До чего беспомощны собаки, когда одни. Ведь они так бы и сидели здесь, пока не околели бы, если бы за ними не пришел.

В одиночестве всяк хорош, ты попробуй с людями.

1999

10 окт. Здравствуй, Миша, это Остров. Сегодня завернул северишше, да так, что сразу ясно стало, кто хозяин. Сразу пар изо рта, дым, пар из собачьего таза, из трубы гуще дым – все сразу заскрипело, окрепло как-то. Снег лежит, вчера падал как следует. Ездил на ветке на ту сторону, хорошо, легко, в тишине двигался, подо мной дно, камни, прозрачная вода.

Пришел вчера с Молчановского, лодку угнал на Холодный. Там чиров с Толяном ловили. Бахта, как озеро меж порогов, тихое, северное, вода на просвет синяя.

Уехали 25. 1‐го я уехал на Ручьи. 30‐го уехали Толяны на Молчановский. 1‐го был ясный день, 2‐го тоже, –14 градусов, Петьки вылетали. Потом уехал на Остров, потом на Холодный. А 2‐го утром добыл Петьку, а он полетел и упал под тот берег, и его понесло с шугой. А морозец, ясно до предела. Я сталкивать лодку, мотор заводить, все заколело. Поехал по протоке, каменюги, капот от удара потерял, вернулся, поднял, поехал, а поздно, уплыл Петька в шиверу.

Когда поднимаешься вверх – перед сном все бежит вода навстречу, мырят камни, сливы. А вниз по-другому, все медленно наплывает, вода съезжает по дну, по камням, как одеяло. Все думал, особенно в трудные минуты – как исправить жизнь, направить, куда надо.

Толян собакам говорит, когда та лупит хвостом по косяку: «Избушку срубишь». Когда на лапу наступит: «Не ходи босиком».

Чиры на Холодном. Б. – как северное озеро, прозрачнейшая дымчатая или синяя вода, все задумчивое, чиры, молчаливые, мощные, дымчатые спины.

Как я изменился!

До чего прекрасно: выйдешь из избушки, золото ее нутра, звезды, острие ели, небо догорает. Берег тот белый и особенно черная вода.

11 окт. Северо-запад. Шугует. Осветил фонариком Т. у берега, несется шуга, под ней дно, красная крошка, камни.

12 окт. Думал о том: как написать чтобы связать в один узел – всю боль, надежду, скоротечность жизни. Как человек все мерит собой 25‐летним, и отход, отклонение все считает ошибкой. Как человек живет и что же главное? Где вера? Где мои близкие? Почему в беде – как в беде, а как выберешься еще пуще разгул и бездумство? И главное – это неумение, детское неумение людей жить на сей планете, кустарность какая-то вопиющая среди машин и электричества. Все равно что, где-то на отличной речке вместо того, чтоб жить и радоваться, все вокруг гробить и друг с другом собачиться.

Ночь, морозец, звезды, в трубе с улицы слышен хруст, гул, труба расходится, будто все что-то гулко прожевывая.

Санька Левченко все рассказывал, как с головой искупался в Бедной. Витька на Рыбацкой избушке. Устинова увезли в Туруханск – кровью закашлял, позже, правда, оказалось немного по-другому. Тетю Шуру, тоже, оказывается, увезли – осень.

На связи Дмитрич, Рыбаки, Игнат. Встал Т. в повороте, а сейчас вроде сорвало. Бессилен описать, объяснить нечеловеческую прелесть всего окружающего. Этой наступающей зимы. Все нынче как-то просто, как бывает шумный, капризный человек вдруг заговорит простым, тихим голосом.

Улыбка человека, который «все понимает». Что все? И есть ли это все? Но все равно греют такие люди, нужны они. А они бедные, как раз ничегошеньки и не понимают, оттого и улыбаются так грустно.

Представил будто с берега, как мы с Толяном подымаемся на двух деревяшках по Тынепу, по первой шивере. Нельзя жить, забывая противополужную сторону жизни, забытую, ту, что с другой стороны круга.

Иногда кажется, что именно здесь я говорю напрямую, что ли, с чем-то… и чувствую себя червем. Человеку нужно чувствовать себя червем.

Доводит до какого-то предела чувств все родное, русское, песни, всякие, про купцов, разбойников, колокольчики, Есенин. Все, чего нет в нынешней жизни, стальной, электрической. Слушаешь радио про людей, в основном пожилых, любящих Родину, к свету тянущихся, страдающих. И снова где-то шум, работа, азарт, машины, самолеты, дороги (а я дорогу люблю) и там нет ничего, ни «Колокольчика», ни «Чистого понедельника», и нет меня-червя.