Промысловые были

У Бунина стихотворение удивительное будущим поэтам. Очень меня волнуют стыки времени, протянутые руки. Все хотелось написать Лермонтову, чтоб он не волновался – насчет того, что скажет просвещенный потомок про их «потерянное поколение», что не осудить, а только молиться на них будем. Каждое поколение – потерянное выходит, но что-то никак совсем не потеряемся.

Поздно вечером не выдержал и вышел с фонариком на улицу, было светло из-за Луны. Пошел, скрипя снегом, по своим следам к Тынепу. Фантастическое зрелище: хруст, шорох, пар, полоса черной воды между льдом и шугой и теряющяяся в тумане река, туман, полный лунного света. По-моему, он встает. Уж больно шумит и лед стреляет. Шел обратно, окно с лампами, медленно вылетающая из трубы искра, уют избушки, золотой свет и ясная синева ночного неба со звездами. И Луна – заваленная на спину.

27 окт. Я всегда принимал, да и теперь не могу удержаться – всегда принимал воспоминания о жизни за саму жизнь. Все мне хотелось вернуться в какое-нибудь место на земле, и все оно не таким оказывалось, как в первый раз.

Сегодня опять пробродил весь день и ноль целых хрен десятых. Настороил, правда, дорогу.

Не надо стыдиться говорить с Богом. Если грешишь, надо, чтоб твой разговор не прерывался, и если что-то по слабости делаешь худое – все равно понимаешь и в ответе перед небом. Лучше честно просить прощения за грехи.

Ходил-повторял:

Сторона ты моя сторонушка
вековая моя глухомань.

И Достоевский замечал – идут по городу замотанные разобщенные люди, не объединенные общей идеей или чувством. А в деревне все как-никак объединены природой, работами и вообще укладом, связью с прошлым: вот, мол отец, дед рассказывал… Однако никто из философов, ратующих за деревню, там не жил, все ругали города, а жили в них.

Мне почему-то образцово-показательным образом ничто не сходит с рук, будто у меня на морде написано, что, если делаю плохо – сознаю, и жизнь на глазах у всех наказывает.

Радио: Отец Александр Шмелев в Крутицком подворье. Суббота и воскресенье. Доживу – доеду – приду.

Вот все думал о других жизнях, а по рации поговорил с Толяном, как встало в Воротах, то да се, и подумал: да куда я денусь от вас, братцы?

28 окт. Ни на какую Майгушашу не ушел: кобель погнал соболя и вернулся в избушку. Но хоть добыл птицы: пальника с пальнухой и рябчиков пару. Небо чистое: – 20 пока в 6 вечера. На лыжах ходить стало после ночного пухляка совсем хорошо.

Иногда вдруг мелькнет что-то, увиденное ли во сне, что-то непонятное, которое никак не назовешь, какой-то образ, мимолетное ощущение, может быть, какого-то другого мира.

А был ли кто из сочинителей и поэтов строен, высок, красив собою и ладен в жизни? Или у каждого было что-то, какой-то изъян-червячок, что-то, что мучило?

Получается – завишу от облика окружающего мира, какое все? Какой снег, как лежат кучкой дрова рядом с чуркой, под навесом и снег их не засыпает.

2 нбр. Пришел с Майгушаши. Ясно, чуть облачка. -27.Т. стал здесь. Шел бродком от мыса – лыжи под мышкой. Принес четырех соболей, Петьку и стихотворенье. Настроение хорошее, да вот кобель что-то скуксился, я ему заварил с рыбой кашу отменную, а он не притронулся, запустил его в избушку, лежит под нарами, нос сухой.

Представил, как самолет пошевелил закрылками перед взлетом.

Когда шел на Майгушашу, подходя к ней, топтал глубокий тяжкий снег на склоне в чернолесье. Добыл трех соболей, а ночью наблюдал восхитительное северное сиянье: по всему небу. Зелено-розовое, с веером в центре сверху, вроде шапки, короны, и метались по небу занавески, и их резкие края, границы носились по черному небу, а за ними стоял чуть бледней зеленый туман, как из иголок, весной лед такой, или будто кто-то двигает перстами.

Та-ак! «Абрикосовый пушок»-то (на женской спинке) у Бунина, значит, а Набокыч стырил, паршивец!

3 нбр. Ходил в черный хребет на ту сторону – все соболями исхожено, а следы старые, залез наверх, по чаще. Завалы, пихтач, наверху мелкая таежка с просветами, с толстыми короткими кедрушками.

У Туруханска утонул мужик, ехал на «Тундре», за ним другой. Другой смотрит – вода и голова торчит, он давай его спасать, да, оказалось, поздно – сердечко не выдержало, а так спас бы. Так вот.

Вчера подумал: А ведь я еще нынче Пушкина не читал! Взял. Тот самый том без обложки. Короче, все как-то на свои места стало, загадочный человек. Что-то такое, что всю жизнь идет рядом, параллельным курсом.

Ночью Алтуса я не выгнал, он приболел было. И вдруг ближе к утру слышу грохочет, вскакивая, соображаю, что это не медведь ломится, а та самая норка, которая уже хряпала моих кобыл на лабазке. Сташшыла шкуру Петьки, бросила и скрылась в круглой дырке у ручья! Я поставил капканчик. Все силы идут на попытки стихи написать.