Промысловые были

– Причем я не предлагаю брать путик, где попадает. Берем самый пустой. Где соболь раз в пять лет забредет, да и то сдуру. Заморыш самый. Все равно пропадет привада. А это его труд, между прочим. И наш. Ты поди этого глухаря найди, облай, потом добудь, обработай. На кусочки поруби. Проволочки к ним привяжи. Ни хрена себе! И все этим тварюгам. Кедровкам этим, кукшам… Не выношу, как они орут. Дятлы эти… Долбят сидят! По башке себе долби. Ду-пло-гнезд-ник… – презрительно обратился Рыжик к воображаемому дятлу. Он все больше набирался мощной Тагановской интонации. – Ага. А привада через месяц выбыгает[7] – и с нее толку нуль. Все равно ее обновлять наа. Он нам еще спасибо скажет. Мы, так сказать… обеспечим своевременное обновление приманки, что положительно скажется на результатах промысла. Не-е… – И он оглянулся, будто обращался уже не ко мне, к какой-то пространной и заинтересованной аудитории: – Я считаю, тут надо четко. Или или. Так что думай. А то вечно будешь… х-хе… на подлайке… По попе лопаткой получать. А он твоих соболей будет на аукцион толкать… А ты мерзлую сечку грызть… Или… полтавку… И зубьями клацать… – и добавил с грозным холодком: – Так че? Со мной или как?

– Не, Рыж. Я не то что «или как». Я против. И тебе скажу: не ходи никуда. Беда будет.

– О-о-о, понятно, – потянул он презрительно. – Я думал, ты правда брат. А ты так… Временный спарщик. Я думал, вместе – значит вместе. На кой ты тогда все эти сопли разводил над скалами? – и вдруг сказал резко и собранно: – Ладно. Разберусь. – И добавил, вставая: – Кашку жуйте. Счастливо оставаться. Да, и надеюсь, ты Тагану не станешь передавать наш разговор.

– Че, сдурел? Да. Ты в курсе, что там есть капканы с очепами – вздернет так, что лапу вывернет из сустава. И в мороз нельзя. Влетишь – и хана лапе.

– Да ба-рось ты, – развязно парировал Рыжик, демонстративно отдаляясь от меня. – Такие дела красе-ево надо делать. При звездах. На бодряке. Я вообще шлячу не люблю. Когда сырость, снежина этот. Не мое. У меня в снег вялость. Не охота ничче. А когда вызвездит с ночи! Это да. Мне Таган рассказывал, есть какой-то Ткач у них, дак тот только ночью работает, с фонарем. Грит, расстояния короче. Вообще мужик! У него литовка в каждой избушке, и он, представь, с осени собаками сено косит на подстилку. Они у него в отличных условиях, ну и отдача, сам понимаешь! А наш че? Только орет и шестом лупит. А раньше, Таган говорит, – исторически завел Рыжик, – у бати его, Дя Вовы, кутухи были в угол рубленные… И кастрюли с полбочки. Понял? И одной рыбой кормил. По пять центнер одного токо налима заготавливал! Дак у него и собаки, как глобусы, были… Этот пришел: всю… инфраструктуру свернул на хрен!

– Как глобусы! Такие же синие, что ль? Ой, не могу! Надо было тебя Глобусом назвать! А не Рыжиком! Глобус, ко мне! Опеть падла, отъелся!

Он было улыбнулся, но тут же улыбку свернул и продолжил:

– Да-а-а, не ожидал я от тебя, Серый… такого поворота… Не о-жи-дал… Ты меня знаешь. Мне-то в гордяк с тобой работать… А ты вон как. Ну ладно. Только потом не надо… примазываться… к чужим достижениям.

Рыжик вылез, побегал и, хватанув снегу, вернулся в кутух:

– Удивляюсь на тебя. Не хочешь по капканам, а сам в капкане. Сидишь и боишься вырваться. Ты разуй мозги-то. Я щас тебе открытие сделаю. Хочешь? Ну, слушай. С капканами. Можно. Спокойно работать! Я, например, сразу понял. Просто не надо на них нас-ту-пать. Все. Не наступай на железо. Спокойно, главное. Подошел. Онюхал-осмотрел. И ставишь лапу. Там места валом. Это соболь дурак, ему пофиг. Не понимает железа. А мы-то собаки! Запомни: от железа фон холода идет! Все. – Рыжик задумался, помолчал и продолжил философски: – Не знаю… Какая-то в вас несвобода, что ли… Таган помнишь рассказывал, что здесь раньше капканы на земле ставили. И мыши жрали пушнину не-щад-но. Потом с Саян, с Каратуза приехал какой-то Крюков ли Хрюков, хе-хе… и стал на жердушки ставить – и все. И все начали жердушки лепить. А че раньше-то? Где мозги были? Сидели соболей штопали, глаза ломали при лампах. Керосиновых. Я вообще в шоке.

– Да че ты мне тут про Каратуз? Я те про то, что приваду трогать нельзя! Ты че такой!

– Да кто сказал-то, что нельзя? Старшой, что ли, этот преподобный? Он кто такой-то?

– Он Старшой.

– Да ладно тебе, – презрительно-успокоенно сказал Рыжик и, протяжно зевнув со скулинкой, закруглил разговор: – Отбива-а-аться надо.

Хотя с Рыжим я говорил решительно, внутри все рвалось. Я то собирался идти с ним на преступление, обосновывая тем, что при мне он не влетит. То почти соглашался с его правдой, а то не соглашался, но выбирал братскую дружбу без всякой правды и обоснований. За ночь Рыжикова правда вытекала из меня, и я переживал, что почти предал Старшого с Таганом. И гадал – как и дружбу не обидеть, и не участвовать. Даже подумал пообещать, а потом сказать, что лапа заболела. И хотел, чтоб все как-нибудь сделалось: чтоб Старшой, решил заменить накроху, велел нам старую съесть и мы бы пошли. Гаже не было состояния: я брата любил.