Промысловые были

Старшому лечили множественный перелом стопы, а нас с Таганом главврач отправил в поселок на проходящем вертолете. Связали веревкой, и мы были как дружка веников. Вертолет прилетел утром по́темну и подсел только ради нас. Нас выкинули, и мы ломанулись, чудом нигде не зацепившись, и только у нашей ограды закрутились за штакетину, где нас отпутал маленький Никитка, идущий в школу и крикнувший маме: «Папа, наверно, Рыжика с собой в больницу взял!»

Этот путь в «дружке» с Таганом был для меня особым. Таган наверняка не придал этому значения, но я внутренне сиял. Что Таган при всем своем, как мне казалось, презрении ко мне оказался увязанным со мной воедино и вынужден был послушно подергиваться на мои рывки.

Старшого привезли вскоре с загипсованной стопой. Догадываюсь, в каком он пребывал убийственном огорчении, когда пропадал сезон и надежда на заработок. Не считая нас, на его шее сидели жена, двое детей, дочка и сын, и прорва крученых родственников.

Прошел Новый год. Капканы стояли непроверенными второй месяц, и вдруг в начале января после перерыва в несколько лет приехал брат Валя и взялся «запустить капканья». Приехал он на своем снегоходе с большого поселка, куда в свою очередь приехал по зимнику на своей же машине и с прицепом, у которого по дороге что-то оторвало. В тайгу он тоже собирался на своем снегоходе – не в меру разлапистом, малиновом с искрой и кучей штук, которыми так гордился, что рвался в бой. У Вали было условие – берет собаку, а без нее не поедет: то ли боялся, то ли хотел компании. Понимаю и поддерживаю: с собакой в тайге веселей.

В эту пору, а стоял морозный январь, собак не берут: толку от нас нет, только лишняя готовка, да постоянное ожидание, если далеко ехать. Новые снегоходы, проскакивая наледи, несутся с огромной скоростью, которая теряет смысл, если все время вставать и ждать собаку. Старшой не хотел кого-то из нас отправлять, но Валя уперся и пришлось отправить меня. Я другого и не ждал. «Нашли молодого», – поворчал я для форсу, потому что, как всякая молодая собака, поддерживал любой поход и стремился в дорогу. Предусмотрительный Старшой отправил Валю в паре с Курумканом, который промышлял выше нас по реке. Встал вопрос: как со мной быть, чтоб не ждать. Старшой и тут нашелся: дал огромный сундук, который якобы давным-давно собирался забросить на базу «хранить хахоряндии, да и сидеть кудревастенько». В общем, меня предполагалось везти в сундуке. Хорошенькое дельце. В сундуках не ездили! Как не вспомнить Рыжика… Поеду, как хахоряндия… Хоть не как веник.

Валю снарядили нарточкой, куда воткнули сундук. Курумкан вез бензин в канистрах, полные сани. Меня решили сначала «добром прогнать», чтоб успокоился и не норовил «куда-нибудь дунуть и влететь Коршунятам в капкан», а потом уже упечь к сундучину. Старшой, надо отдать ему должное, натолкал туда сена и еще мерзлого налима бросил («Чтоб не скучал!»)

С утра подъехал Курумкан, и вот стоим у ворот: Курумкан на своем белом исшорканном «армейце» со стеклом, зашитым проволокой, и с багажным ящиком, грубо свернутом из жести. И к ящику приклепанный чехол для топора. Камусные лыжи засунуты под веревочку сбоку вдоль подножки. Лежат, как оперение, – шкурой наружу, пятнистые, выразительно-живые. Валентин на малиновом огромном агрегате, с широченным разносом лыж. На что я пень в технике, и то подумал – как он поедет по Старшовским дорогам? «Армеец» Курумкана пах железной окалиной и подгорелым маслом, Валин «малинник» распространял сложнейший букет: запах неизношенной резины, тоже масла, но какого-то вкусного, добротного, как выяснилось, специального американского, с запахом клубники. Пластиком и еще чем-то… Наверное, достатком – подумал я. Поджарый Курумкан пах выхлопом, костром и шаньгами, а располневший Валя ароматической салфеткой и утренним вискарьком.

Дальнейшее пропускаю, ибо был упакован в сундук и выпущен, когда съехали на реку. Сначала «передо́м» пошел Курумкан, несмотря на поползновение Вали дать «копоти» на своем «малиннике», который был в два раз мощнее, в связи с чем называлось умопомрачительное количество непарнокопытных: «кобыл», «кляч» и «коней», которые, как я понял, как раз с мощо́й и связаны.

Курумкан ехал передо́м, пока была дорога, а когда пошел цели́к, пустил многокобыльного Валентина, настрого приказав останавливаться только на берегу и залавке, потому что «вода под снегом» и, что если вода – то «тапок в пол и вперед». Меня пустили «добром прогнаться». Я бежал, нюхая едкую клубнику и вспоминая рассказы Тагана о прежних временах. Выходило, что раньше при встрече охотники говорили о лыжах, нартах и кулемках, о бересте, камосе, дегте, а теперь об особенностях бесконечного числа снегоходов, бортовых каких-то компьютерах, сканерах и о том, сколько они стоят. И мне казалось, что если разговорами о коже и дереве охотники поддерживали теплый собачий мир тайги, то в последних дебатах не было ни объема, ни привязки к месту – лишь стынь технологий и уход от смыслов.