Пронзая время

13 апреля 1671 года Войско Донское вошло во вновь сожжённый Кагальницкий городок. Они не смогли взять его приступом, поэтому подожгли деревянные стены. Едва они рухнули в нескольких местах, домовитые ринулись на штурм городка через проломы. Бой был жарким, но коротким — пленных не брали. Моих товарищей полностью вырезали, а кого не успели — утопили в реке. Ко мне боялись приблизиться, словно к зачумлённому — кидались в стороны. Для домовитых я был заговорённым оборотнем. Я пробился к своей избе и заперся изнутри, став теперь больше походить на медведя, обложенного в своей берлоге. Положил на стол три заряженных пистоля, саблю — просто так живьём они меня не возьмут, многих потяну за собой. Сухие глаза жгло — мне нечем было плакать по погибшим друзьям. Меня душили злость и гнев на самого себя за то, что недооценил прыти Корнилы, понадеялся на его запуганность. Ничего назад уже не вернёшь — крёстный теперь меня не выпустит.

Вокруг избы нарастал возбуждённый гомон:

— Там он, оборотень, сидит!

Я усмехнулся — могут и подпалить.

— Говорят, захочет — вмиг обратится в сокола или серого волка. Заговорённый он! По стенам прыгал — сколько в него не стреляли, все пули мимо летели! Словно чёрт, чёрный от сажи, — затаился, ждёт!

Слушая их, я недобро улыбался, проверял пистоли — в нужный момент они не должны были меня подвести.

«Может, ещё не всё потеряно — выпутаюсь?! — шептал я, стиснув зубы, и проверял пальцем остроту сабли. — Выпутаюсь! Эх, Корнила Яковлев, жаль, я тебя пощадил в самом начале — ведь крёстный ты мне. Сыграл ты теперь со мной злую шутку!» Хитёр оказался старик. Может, Чертёнок успеет вернуться или царицынские подойдут — сейчас там опять атаманит Фёдор Шелудяк.

Под вечер в дверь осторожно постучали. Я схватил пистоли:

— Кто там?

— Степан, это я — твой крёстный, Корнила Яковлев.

Я отпер ему дверь с пистолем в руках:

— Входи, крёстный.

В горницу вошёл Корнила — высокий, широкоплечий, начинающий полнеть старик. На нём был атласный красный кафтан с серебряными пуговицами и кистями, скрученными из золотых нитей. Он снял с себя баранью шапку. Седой оселедец взвился и упал на плечо. Заблестела сизая бритая голова. Корнила покосился на мой пистоль и неуверенно произнёс:

— Здорово, Степан Тимофеевич.

— Здоров, крёстный, — я сунул пистоль за пояс и сел за стол, не приглашая Корнилу.

Он сам сел напротив меня и трясущейся рукой разгладил усы.

— С переговорами я к тебе, — колючие глазки испытующе впились в меня. — Что думаешь, Степан Тимофеевич?

— Думаю, что уйду от тебя — белым соколом улечу в окно!

Корнила усмехнулся:

— Всё шутишь? Поздно уходить, раньше надо было. Поменялись мы с тобой силой.

— Вижу, что поменялись — раньше ты со мной не посмел бы так говорить.

— Всё меняется, Степан, ведь когда я тебя растил и воспитывал, не думал, что бунт против нашего государя поднимешь.

— Знать, хорошо воспитал.

— Ты ведь мне почти за сына был — душой за тебя болею!

— Я вижу.

— Ты мне не веришь, а я тебе доверился, потому и пришёл к тебе разговаривать, а то ведь мог и заживо спалить! — крёстный умел вести беседы, потому атаманил и слушались его казаки не один десяток лет.

— Собака ты, крёстный, не взять тебе меня!

Корнила усмехнулся и стал крутить ус.

— Не брать я тебя пришёл — ты и так у меня в руках! Я хочу по-доброму с тобой дело решить. Братец твой у меня, уже кается. Семьи ваши в Черкасске под охраной. Я вот думаю, к чему с тобой воевать, что нам делить?!

— Странные ты речи баишь, Яковлев.

— Нет в них ничего странного. Ты ведь из наших, не какая-нибудь голь перекатная! Разин! Имя твоё теперь по всей Руси-матушке гремит!

— Тебе что за дело до того грома?!

— Можно всё решить по согласию, — старик хитро прищурился. — Грамоту я получил царскую. Отпускает тебе государь вины, коли сдашься по-доброму и явишься к нему с повинной.

Я рассмеялся:

— Твоими устами, Корнила, мёд пить! Лжёшь ты, собака, на лобное место зовёт меня царь!

— Я тебе истину сказал и грамоту могу принесть. Из тебя выйдет видный воевода — государю нашему такие люди нужны.

— Брешешь ты, Корнила, — устало сказал я, но мне хотелось ему верить — рано было ещё умирать, не закончил я все свои дела.

Может, и есть в его словах часть правды. Хотелось в это верить — необходимо выторговать время. Я всё ещё надеялся на Чертёнка и Фёдора Шелудяка.

— Истинную правду тебе сказал! — Корнила перекрестился. — Надо прекращать войну — вот единственная цель нашего государя! Говорят, что только от пыток и казней за осень и зиму погибло больше семидесяти тысяч человек. На тебе, Степан, их кровушка.

— А, может, на тебе, боярский прихвостень?! На мясниках-воеводах?! Пошёл прочь, Корнила Яковлев, не желаю больше тебя слушать!

Крёстный со вздохом поднялся: