Пронзая время

— Мне нечего больше тебе сказать, Степан Тимофеевич. Я всё сказал, теперь посиди и подумай. Мой совет — одумайся и покайся. Наш государь милостив и справедлив. Получишь у него прощение. Война будет с турком, может, у него свой план, ты там удачно воевал… — Корнила усмехнулся и направился к двери: — Думай, крестник, думай. Один раз он тебя уже простил, отпустил вины, почему бы не отпустить и во второй?! Что получилось из-за твоей гордыни и непокорности? Половина Руси в крови и разорении!

— Корнила, а может, тебе лучше ко мне переметнуться?! Махнём вместе на Москву! Посажу тебя в царских хоромах, получишь большой дуван — таких ни на Дону, ни на Запорожье не видывали!

Крёстный махнул на меня рукой, но глаза его тревожно заблестели:

— Всё шутки шутишь?! Ты много нашарпал, поди?!

— Есть тайные места.

Глаза старика впились в меня. Некоторое время Корнила молчал, затем, наконец, ответил:

— Нет, Степан Тимофеевич, на такое я не пойду — расходятся у нас дорожки!

— Расходятся.

— Повинись, послушай старика, я спасу тебя.

— Уж ты-то спасёшь — первым на шее верёвку затянешь!

— Нет у тебя другого выбора, Степан — или со мной, или… пропадёшь.

— Я уже сделал свой выбор.

— Неволить тебя не могу, — крёстный пошёл к двери, — ты всё же подумай, время у тебя пока есть. Подумай, не торопись с ответом, — он открыл дверь и повернулся ко мне. — Ты ведь умный, грамотный, с посольствами бывал глядишь, государь смилостивится.

— Ступай, Корнила, поздно.

Дверь громко стукнула…

* * *

Смутно на душе, неспокойно. Корнила всё же посеял у меня сомнения: ведь не схватили меня не потому, что заговорённый — может, не врал Корнила-крёстный, пришла бумага из Москвы?! Царь однажды простил. Я рассмеялся — нет, врёшь, крёстный: царь никогда не прощает. Ложь это… Или… Бояре напуганы, война продолжается. Идут со мной на мировую, чтобы остановить крестьянскую смуту? Ведь гибнем не только мы, но и они. Может такое быть? Может…

…Нет, боятся они меня и ненавидят лютой ненавистью. Не простят бояре — им нужна моя голова… Почему же Корнила медлит? Почему не побоялся прийти на переговоры? Змей ты, крёстный, змей…

Светало. В полусне я сидел за столом, думал свою горькую думу, и тут они ударили разом в окна и двери. Лопнуло окно, раздался треск в сенях. Я схватился за пистоли и громыхнул ими в окно и в сени. Послышались истошные крики раненых. Я громко засмеялся, обнажая саблю:

— Что, бесы, иуды, жарко я вас потчую?!

Изба заполнилась домовитыми казаками.

— В гости пожаловали? — моя сабля со свистом рассекла воздух.

— Живьём брать! — выкрикнул из-за спин казаков Самаренин.

— Попробуйте! — усмеялся я.

Ближайший казак, охнув, осел на пол, схватившись рукой за рассеченную голову. Кто-то матерно выругался. Громыхнул пистоль.

— Я же велел живьём брать! — рявкнул Самаренин.

— Попробуй возьми! — крикнули в ответ.

Ещё один казак с руганью отпрянул в толпу — его сабля вместе с кистью руки осталась лежать на полу.

— Ага, суки, не так-то просто взять атамана?! — я отступил в угол.

— Вперёд! — закричал Самаренин, и казаки, зарычав, кинулись на меня разом.

Я страшно ударил, разрубая дюжего казака на две половины до крестца. Раздались крики. Меня ударили по лицу, схватили за руки и кафтан.

— Гуляй, станица! — я бил кулаками в исступлённые, потные лица толпящихся вокруг меня казаков.

Раздался треск кафтана. Мой. Разорвали, сволочи, но мне удалось раскидать повисших на мне казаков.

— Гей, Михайло, где же ты, выходи! — закричал я Самаренину.

— Здесь!

Я повернулся на голос. Не надо было этого делать — меня ударили чем-то тяжёлым по голове. Я покачнулся. Взревев, казаки бросились на меня… Я не чувствовал, как меня колотили, а потом вязали — в глазах плавал багровый туман…

На следующий день меня отвезли в Черкасск на встречу с Фролом, а накануне по приказу иуды-крёстного не из мести, а из страха наши семьи, всех близких и родных умертвили…

Конец…

* * *

Это была последняя запись в дневнике. Словно проснувшись после яркого и тяжёлого сна, щурясь и шаря глазами по сумракам кабинета, он молча закрыл тетрадь. Пальцы, неуверенно дрожа, ползали по столу в поисках сигарет. Нашёл. Прикурил, отошёл к окну. Что-то его беспокоило, но он не хотел думать, что это совесть. Не докурив, он бросил сигарету в пепельницу. Прошёл к столу и открыл тетрадь — там оставался сложенный надвое лист, который он ещё не читал…

* * *