Пропаганда 2.0

Все это можно понять, исходя из того, что в центре символической истории страны осталась одна война 1941–1945 гг., поскольку революция 1917 г. уже вычеркнута из центра истории. Отечественная война естественным образом удерживает в поле внимания и фигуру Сталина, поскольку война как центральный эпизод истории невозможна без фигуры Сталина. Притом, для любого лидера в любой стране, а не только в России, все «предшественники» являются важным фоном, поскольку сегодняшняя иерархия всегда может опираться на старую. Кстати, эксперты видят поднятие роли Сталина как раз в период правления Путина. В 1989 году рейтинг Сталина среди наиболее влиятельных государственных деятелей был 12 %, а уже в 2012 году он оказался на первом месте, получив 42 % [6].

Интересно, что рейтинг Путина дает каждый раз скачок после тех событий, которые мир оценивает по-другому, чем массовое сознание России. Он поднялся после Украины и достиг максимума после Сирии. Октябрь 2015 г. дал ему 89,9 % одобрения [7]. Рост начался с Крыма: в марте 2014 г. 76,2, в апреле – 82,2, в мае – 86,2, хотя в январе было 60,6, в феврале – 64,3 %.

Все это результат того, что может быть названо разными именами, но одно из них «имперское сознание». И поскольку оно было пробуждено именно Сталиным из-за успехов в модернизации и повышении патриотизма [8], то прослеживается связь Путин + Сталин. Активация имперского сознания ведет к росту их значимости.

Это может даже не означать, что некто сознательно «поднимает» Сталина, хотя Д. Дондурей так и считает [9], чтобы поднять рейтинг Путина. Это естественное движение, связанное с тем, что оба они «произрастают» из одной точки – акцента на имперском сознании, при этом не надо даже говорить об имперскости, просто надо активировать нужные характеристики, связанные с этим.

Дондурей видит Сталина как определенный «центр российской вселенной», когда он пишет следующее [10]: «Сталин в большей степени выражает гигантский потенциал такой «особой» российской трансисторической, протофеодальной культуры – той, которая позволяет нам в великих произведениях Гоголя и Салтыкова-Щедрина видеть события 2010-го и 1960 года, или в целом ряде других вещей, каких-то представлений, когда мы видим сегодня какие-то отношения – например, 17 века, или всю гигантскую деятельность, связанную с освобождением крестьянства в 19 веке, и так далее – все это внеисторическое. То есть отношение к российскому человеку, к экономике российской, к власти, к человеческой жизни, к насилию, к будущему, к прошлому, к власти-собственности и так далее – гигантский, беспрецедентный имперский культ: «государство как империя», – вот эта византийщина. Сталин – лучший византийский император, чем Ленин, – намного лучший. Потому что у Ленина еще были какие-то отголоски второго источника российской культуры – это как бы такой культуры-второй, культуры-2, – это ориентированная на европейские представления, европейские ценности, модели поведения, юриспруденцию, конституцию, – те вещи, которые в значительной степени у нас существуют, так сказать, формально – существуют в отдельном, символическом пространстве. И у Ленина вот эти приметы глобализма – они еще есть: «Всемирная революция» и прочая чепуха, – у него это все еще есть. А у Сталина этого уже нет».

Это можно понять так, что Сталин стал символом самой России. Его действия в наибольшей степени отражают те глубинные желания массового сознания, которые по-разному проявляются в те или иные периоды истории.

Хотя власть живет сегодня, она также опирается на более старые технологии построения символической картины мира, пришедшие из холодной войны, а реально даже из первой мировой, когда все отрицательное объяснялось действиями Германии, как в холодную войну все нехорошее стало объясняться действиями США.

М. Урнов так видит причину сегодняшних рейтингов власти [11]: «Люди у власти вам твердят: «Мы прошли тяжелейшие годы, сейчас мы сделаем вам легче, поднимем с колен, подождите еще, все будет хорошо». А спустя время говорят: «Ну, вы знаете, мы хотели, как лучше, но не получается, потому что нас обложили, нас все хотят сожрать». Срабатывают стереотипы, подобные тем, что действовали в холодную войну: мы ищем обиду во внешнем враге. Идет очень грубый, но эффективный диалог с потребностями среднестатистического человека. Он слышит то, что он хочет слышать».

Он также подчеркивает особый характер этой работы по разговору с массовым сознанием: «Если вы хотите, например, вести какую-то пропаганду, на что-то давить, вам бессмысленно бороться с мнениями людей, которые последовательны, они не изменятся. А вот вся эта болтающаяся большая часть, отвечающая непонятно как, пропаганде поддается. Поэтому для любого пропагандистского воздействия очень важно понимать долю несложившихся, колеблющихся мнений и на них работать».