Пропасть

По всклокоченной, явно давно не мытой шевелюре; по старой, изрядно замусоленной одежонке, по затравленному взгляду, можно было практически безошибочно определить, что человек этот принадлежит к той огромной армии отверженных, которых государство, столкнув пинком в пропасть, презрительно нарекло бомжами.

Меня всё сильнее кидало в сон. Непроизвольно закрыв глаза, я видимо задремал…

Проснулся от звона бьющегося стекла, сопровождаемого какими-то ухающе-стонуще-хрипящими звуками. Взглянув туда, откуда доносился шум, увидел того же старика-бомжа, который, свернувшись каким-то бесформенным комком, в луже собственной мочи, пытался прикрыть голову худой пятернёй, похожей на кисть руки скелета. Над ним исполинской горой нависал дюжий милиционер, с лихо заломленной набекрень фуражкой. Твёрдо расставив столбообразные ноги, слегка отклячив неприлично толстую для мужчины задницу, бравый страж порядка, с явным наслаждением, с чувством, с расстановкой, прицельно метясь, бил старика дубинкой.

Р-раз! Дубинка впилась в ногу жертвы. Раздался вскрик, переходящий в стонущее хрипение, рука нищего метнулась к ушибленной лодыжке. Воспользовавшись тем, что голова бомжа осталась неприкрытой (хотя какое там прикрытие — худая старческая кисть!), милиционер с молодецким придыхом нанёс новый удар — по голове.

Может мне это померещилось как результат самовнушения, но показалось, будто голова избиваемого, от этого удара, стала вспухать на глазах…

А слуге закона "игра" явно понравилась (творческий подход к исполнению рутинных обязанностей!). За ударом по голове следовал удар по ногам (или рёбрам). За ударом по ногам — удар по голове (или рукам, спине).

В немом оцепенении глядя на эту картину, я вдруг краем уха уловил приглушённый женский смех, показавшийся мне в такой ситуации каким-то дурацким наваждением. Рефлексивно обернулся на него так, как оборачиваются ночью на выстрел, раздавшийся в полной тишине.

В центре зала стояли две женщины. Одна со шваброй в руке — уборщица. Она с любопытством барана, разглядывающего новые ворота, смотрела на избиение бездомного старика. Вторая, с красной повязкой на рукаве — дежурная — показывала на бомжа пальцем и, время от времени, не в силах сдержаться, прыскала в кулак. Ни одна из них не была похожа на тех страхолюдных мегер, которых обычно показывают в кино, желая подчеркнуть отрицательность персонажа (по принципу: рожа гадкая — значит негодяйка). Даже наоборот — вполне нормальные, в меру миловидные лица…

Смех дежурной привёл в игривое настроение группку молодых балбесов из числа пассажиров, сидевших неподалёку. Послышались топорные шуточки, явно рассчитанные на привлечение внимания дам.

Хрип старика стал тем временем затихать. По грязно-цементному полу, среди осколков разбитой бутылки и огрызков хлеба, начала растекаться лужица крови, которая, смешиваясь с мочой и разлитым до этого содержимым бутылки, превращалась в жидкость отвратительного, буро-зелёного окраса…

В это время изумительным диссонансом, вспышкой света среди мрака, раздался голос неприметного пожилого человека: "Слушай — хватит, ты же убьёшь его! Он уже кончается. Тебе что — труп здесь нужен?"

Моментально наступила тишина. Такая тишина, которую называют звенящей. Уборщица и дежурная повернули оторопелые физиономии на звук голоса. У лоботрясов отвисли челюсти…

Милиционер окинул удивлённо-презрительным взглядом подавшего реплику человека, вытер рукавом вспотевший лоб, смачно плюнул на полумёртвого старика, и неспешной походкой человека, честно исполнившего ответственную работу, вперевалочку, удалился из зала ожидания.

— "А чё — правильно этих бомжей бьют, чё они на вокзал лезут? Воруют, работать не хотят, развелось их!.." Голос принадлежал молодой размалёванной девахе, с пышными формами и туповатой физиономией. Она отнюдь не производила впечатления человека, замученного непосильным трудом.

Я окинул взглядом людей, сидящих в зале. Абсолютно спокойные, равнодушные ко всему, сонные лица. Не то что омерзения — никакого особого внимания к происшедшему, не читалось в их глазах. Лишь вмешательство пожилого пассажира вызвало кратковременное замешательство. Но не более того. Примерно такое же равнодушие довелось мне как-то видеть на ферме, в глазах коров, жующих сено. Коров перед тем осеменили, выгребли из-под них навоз, набросали им свежего сена. Теперь они могли спокойно жевать и испражняться, помахивая хвостами. Коровы были довольны.

За окнами уже начинал потихоньку заниматься рассвет. Объявили посадку на первую электричку. Началось шевеление, зевание, шуршание сумок и пакетов. Жизнь продолжалась.

Я вышел из вокзала. Огляделся, кое-как очухиваясь после полубессонной ночи на вокзальной скамье. Подошедшая электричка выталкивала из себя поток хмурых, но заметно принаряженных людей, прикативших с утра пораньше в облцентр.