Прописные истины

Назымбек выгреб мусор из сарая: какие-то разломанные доски, сенную и соломенную труху, перегнившую в углах, огляделся: ничего, просторно, Бурому здесь хорошо будет, — и полез на крышу. Крышу надо было укреплять, такую крышу волки быстро разроют. Он разыскал несколько коротких бревен, распилил на слеги уцелевшие жердины загона, выдрал, выбил, где можно было, проржавевшие, но еще крепкие скобы, взгромоздил все это на крышу и залез сам. Отсюда, с небольшого, но все-таки возвышения, аул казался еще более заброшенным, разоренным: развалины под низким угрюмым небом. Глухой черный лес окружал эти развалины.

Стропила и балки были еще крепкие, скобы входили туго, держались прочно. Так, хорошо… никакой волк не разроет. Волк, волк… — бормотал он. Он вдруг представил, как будет стоять здесь Бурый один, в лунную ночь, и лунный свет будет пробиваться сквозь щели, а вокруг, выйдя из урмана, будут выть волки, — и поежился. А сам я кто? — кривя губы, думал он. — Не волк разве, а? Живу ночами, ночами вывожу Бурого, и сюда буду приезжать только ночами, в глухой урман, по сугробам, при луне, а?

И мелькнула мысль: а зачем все это, может, сдать Серко — и все, конец мучениям? Но тут же опомнился: как жить без рабочего коня…

Смеркалось, когда Назымбек закончил невеселую свою работу и ввел Бурого в стойло. Чисто, хорошо и просторно здесь стало, пахло свежим, привезенным им сеном. «Живи, — сказал он коню. — Тебе здесь будет тепло и спокойно. А об остальном пусть у меня голова болит».

И поехал домой через сизые вечерние сугробы.

Управляющий приехал через месяц. И Назымбек понял: «Все…» Они стояли во дворе, управляющий не стал заходить в дом. Назымбек только что выгреб из-под Серко навоз, выскреб дощатый настил и стоял во дворе, у дымящейся кучи, все еще держа лопату в руках. На улице, у машины управляющего, собрались люди: Назымбек их не видел, не смотрел.

— Я слышал, что заготовитель Кожахмет хочет купить себе хорошего коня, — сказал управляющий.

— Да, — сказал Назымбек. — Я тоже слышал.

— Я считаю, что тебе надо ехать в Ишим, — сказал управляющий. — И побыстрее. Понял?

Назымбек молчал. Он стоял, смотрел на управляющего, тая еще какую-то нелепую, детскую надежду: так дети смотрят на взрослых, веря, что они, взрослые, могут все. Управляющий отвернулся и пошел к машине, матерясь бессильно сквозь зубы. Потом он повернулся и громко, на всю улицу, сказал:

— Ну, если ты заболел, то болей себе спокойно! Я скажу бригадиру, чтобы на ферме тебя подменили! Понял?

— Спасибо, — сказал Назымбек.

Ночью он привел Бурого в Козловку. Хотел седлать и ехать немедленно, но опомнился: куда на ночь глядя. Лег и уснул. Жена не спала. Она разбудила его.

Назымбек вывел Бурого во двор, надел на него уздечку: его, Бурого, уздечку, с пышной кистью, с двойными ремнями, верхние ремни все в медных блестящих бляшках. Потом вынес седло, кавалерийское, редкое сейчас седло, обитое коричневой кожей толщиной чуть ли не в палец: все его, Бурого, для него сделано и куплено…

— Может, собрать тебе чего-нибудь в дорогу? — спросила жена.

— Брось, — отмахнулся Назымбек. — Не в пустыне живем, через людей ехать буду. — И тронул коня.

Давно уже Бурый не ходил под седлом — душа Бурого ликовала. Он закусывал удила и рвал повод, требуя свободы, требуя выход распиравшим его силам, но Назымбек, держа поводья обеими руками, как вожжи, да еще намотав их на кулаки, для крепости, сдерживал его: слишком долго стоял конь, заплыл жиром, не запалить бы ненароком. Но километр за километром одолевал Бурый сбивающейся рысью, храпел, и постепенно дыхание прочистилось, сошла с боков первая пена, и Назымбек чуть ослабил поводья: можно пускать немножко, и конь, почуяв свободу, рванул резко вперед; Назымбек дернул повод, Бурый сбился с рыси, тут же выправился и пошел, пошел, выбивая снег крепкими копытами, незаметно, с каждым метром, убыстряя ход, все туже и туже натягивая повод; Назымбек не сдерживал его: он сидел, нахохлившись, подняв плечи, и смотрел вдаль, вперед, ничего не видя, подчиняясь только коню, его движению, его крупной, раскачивающейся рыси, и ему хотелось бы сейчас перевоплотиться в Бурого, лететь по снежной дороге, радуясь воле, простору, радуясь своей силе, ничего не зная… Беги, мой конь, — бормотал он. — Беги, Бурый, беги…

Взошло солнце, и леса вокруг засверкали. Мир, придавленный предутренними сумерками, вдруг раздвинулся, стал таким необъятным, каким он и должен быть. И Бурый летел, распластав хвост по ветру, радуясь огромности этого мира, который он мог бы проскакать из конца в конец. Беги, мой конь, беги, — беззвучно бормотал одно и то же Назымбек. — Нет, правду старики говорят: что толку в широте мира, если жмут сапоги. Широк мир поднебесный, только для нас с тобой он почему-то стал тесен, а? Беги, мой родной, беги, — бормотал он, и жесткий встречный ветер вышибал слезу из глаз, не давал ей скатиться, сносил ее к вискам.

Назымбек вернулся в Козловку через неделю. Один. Отдал жене ситцевый мешочек с деньгами и велел бросить его в дедовский деревянный сундук, обитый узорными железными полосами.