Прописные истины

Закрутку надо, — решили мужчины и начали готовить закрутку, нехитрое орудие из палочки и ремешка. Двое мужчин держали Бурого, другие готовили арканы для новой подсечки, а один подошел к нему спереди: стал что-то делать, и когда он ловким движением скрутил еще и еще раз верхнюю губу коня, свет померк в глазах саурана, сдавленный, человеческий стон вырвался из его теплых ноздрей: конь осел на задние ноги и янтарная моча полилась на серый снег… Мужчины быстро завели арканы, подсекли, и конь рухнул. Двое мужчин оттянули арканами, придавили к земле его голову, — но Бурый уже не сопротивлялся: тело его еще противилось насилию, мощные ноги еще пытались разорвать путы, но он сам уже не сопротивлялся, он понял, что они сильнее его, их больше, и остается только, не унижая себя бессмысленным сопротивлением, с достоинством принять все, что ему уготовано… — так подумалось невольно людям, когда сауран спокойно, не сопротивляясь, откинул назад голову и замер: шея его вытянулась, могучая длинная шея, четкой и чистой линией прочерченная по снегу, и только горло слегка трепетало. Кожахмет взял нож, сделанный из обломка сабли, большой нож с тусклыми медными заклепками на самшитовой рукояти, и протянул его соседу. Тот дважды, с двух сторон, провел клинком по ладони, прошептал: «Бисмилля!» — и сильно, резко, протягивая лезвие снизу вверх, полоснул по оттянутому горлу. Кровь ударила фонтаном, обрызгав Кожахмета, конь дернулся, захрапел, мужчины разом налегли на него, в горле коня заклокотало, и кровь начала извергаться вместе с частыми хрипами: белая кровь била из горла коня с каждым выдохом, и мужчины, сами не замечая этого, тяжело дышали в такт предсмертным хрипам саурана. Хрипы становились все тише, тише, наконец, закаменелое, сведенное последней судорогой тело коня обмякло, и все стихло: душа саурана вылетела на волю, пролетела над дымным городом, над черными лесами, пролетела над заброшенными домами аула Керей, над окрестными полями, все ближе и ближе к Козловке; над Козловкой душа саурана обернулась бурым жеребенком, куцехвостым и длинноногим; снег сошел вдруг с полей, и жеребенок, подпрыгивая, взбрыкивая всеми четырьмя ногами, бодая головкой воздух, помчался по зеленой траве, очерчивая широкий, суматошный круг, а в середине этого круга стоял молодой, бритоголовый Назымбек, щелкал кнутом, скалил белые зубы и кричал в азарте: «Айт! Айт! Айт!», и старики из аула Керей тоже были тут, смотрели на жеребенка, пьяного детской шалой кровью, щурились, качали головами и говорили друг другу: «Сауран, а? Ешки бас, а?», что означало: козлиная голова, ибо, помимо черной полосы по хребту, еще и этим — маленькой точеной головкой на крутой шее — отличались издревле неутомимые степные скакуны саураны.

А еще через год Назымбек приехал к нам в гости. Они долго сидели с отцом за остывшим чаем, говорили о делах деревенских, о Буром, и говорили о нем так, как говорят старые казахи о человеке, который прожил много-много лет, вырастил детей и внуков, и счастье знал он, и горе, и вот, наконец, покинул этот мир, избавившись и от радостей его, и от печалей. «Не надо горевать, тамыр, — сурово утешали они друг друга, — Зато душа саурана теперь вольная, и никто уже не властен над ней».

КЕМПИНГ ВАЙВАРИ

Я не хотел ехать в Прибалтику.

Лето выдалось суматошное. И Смоленск, и Чебоксары, и Казань с громадной гладью Волги, и Новосибирск с его академгородком и докторами наук в легкомысленных джинсах — эти перелеты, переезды, новые места и новые люди — все это измотало меня до такой степени, что я уже не понимал, о чем говорят мои соседи по купе: слушал, кивал головой, а ничего не понимал. И когда я после всего этого попал на тихую подмосковную речушку, где не было ни людей, ни транзисторов, а была только палатка, трава и деревья, была чистая вода и странные грибы лисички, похожие на кожурки мандарина, разбросанные по коричневой прошлогодней листве, странные и загадочные грибы, которые никогда не бывают червивыми; когда я попал на эту речушку и часами смотрел на прозрачную текучую воду, часами лежал в траве, недоумевая, что еще человеку надо, когда есть трава, — понятно, что одна только мысль о поездке в Прибалтику, да еще не по делам службы, а как бы по своей воле, как бы на отдых, сама эта мысль была для меня мучительной.

Но не ехать я не мог. Меня ждал там один мой знакомый, пожилой уже человек, старик. Я познакомился с ним когда-то давно, во время одной из своих командировок, и мы подружились. Старый да малый. Пусть не очень малый, но все-таки, по сравнению с ним… И мы договорились с ним встретиться там, в Прибалтике, и я не мог не поехать.